Невероятные похождения Алексиса Зорбаса (Я, грек Зорба) (др. перевод)

Казандзакис Никос

– Мы – черви, совсем крохотные черви на листе исполинского дерева, Зорбас. Лист этот – наша мать-Земля, а другие листья – звезды, движение которых мы видим ночью. Мы ползаем по нашему листу и вожделенно исследуем его: принюхиваемся, и он издает благовоние или зловоние, пробуем на вкус и узнаем, что он съедобен, ударяем его, и он звучит, кричит, словно живое существо.

Некоторые люди, самые бесстрашные, добираются до края листа. Находясь на этом краю, мы склоняемся, вглядываясь и вслушиваясь, над хаосом и содрогаемся от ужаса. Мы догадываемся, что под нами – страшная бездна, слышим невнятный шелест других листьев

исполинского дерева, чувствуем, как соки поднимаются от корней дерева, питая и его, и сердца наши. Так вот, склонившись над бездной, чувствуем мы все это телом и душой, и ужас овладевает нами. С этой минуты и начинается…

Я замолчал. Я хотел сказать: «С этой минуты и начинается Поэзия», но Зорбас не понял бы, и я замолчал.

– Что начинается? – со страстной надеждой спросил Зорбас. – Почему ты замолчал?

– …начинается страшная опасность, Зорбас. Некоторые испытывают головокружение и бредят, некоторые пугаются и изо всех сил стремятся найти ответ, который укрепил бы их сердце, и говорят: «Бог». А есть и такие, которые смотрят с края в пропасть спокойно, отважно и говорят: «Мне это нравится».

Некоторое время Зорбас думал, мучительно пытаясь понять, и наконец сказал:

– Я смотрю на Смерть каждое мгновение, смотрю на нее и не боюсь, но никогда, никогда не говорю: «Мне это нравится». Нет, мне это совсем не нравится! Разве я не свободен? Под этим я не подписываюсь!

Он немного помолчал, а затем воскликнул:

– Нет, не стану я подставлять Смерти шею, как ягненок, не стану говорить: «Зарежь меня, ага, и я стану святым!»

Я не отвечал. Зорбас посмотрел на меня, рассердился и снова воскликнул:

– Разве я не свободен?

Я молчал. Сказать Неотвратимости «Да!», преобразовав тем самым Неотвратимость в собственную свободную волю, возможно, и есть единственный путь человека к спасению. Я знал это и потому молчал.

Зорбас увидел, что мне нечего сказать ему. Он очень осторожно, чтобы не разбудить попугая, взял клетку, поставил ее у себя в головах, улегся и сказал:

– Спокойной ночи, хозяин. Довольно.

Из Египта дул теплый южный ветер, питая овощи, фрукты и грудь Крита. Я чувствовал, как он перекатывается у меня по лбу, по губам, по шее, и мозг мой трещал, разбухая, словно тоже был плодом.

Спать я не мог, не хотел, ни о чем не думал и чувствовал только, как в эту теплую ночь внутри меня что-то, кто-то созревает. Я ясно видел, я жил этим потрясающим чудом: я менялся. То, что всегда происходило в самых сумрачных недрах души моей, совершалось теперь ясно и открыто у меня на глазах. Сидя на корточках у моря, я наблюдал чудо.

Звезды поблекли, небо просветлело, и поверх этого света появились, прочерченные тонким пером горы, деревья, чайки. Светало.

Прошло несколько дней. Посевы созрели, склонив свои наполненные зерном головы. Цикады на масличных деревьях разрезали воздух, яркие насекомые жужжали в раскаленном воздухе. Над морем стояла дымка.

На рассвете Зорбас молча отправлялся на гору. Он уже заканчивал установку подвесной дороги: столбы стояли, трос был натянут, шкивы подвешены. С работы Зорбас приходил ночью, выбившись из сил, разводил огонь, готовил, и мы ужинали, избегая будить пребывавших внутри нас великих демонов – любовь, смерть, страх. В разговорах мы не упоминали ни вдовы, ни мадам Ортанс, ни

Бога и только молча смотрели оба в морскую даль.

Однажды утром, я проснулся, умылся, и показалось мне, будто весь мир проснулся и умылся и сиял теперь совсем обновленный. Я отправился в село. Слева раскинулось неподвижное сочно-голубое море, справа стояло златокопейное воинство – колосья. Я миновал смоковницу архонтовой дочки, всю в зеленых листьях и крошечных плодах, торопливо, не поворачивая головы, прошел мимо сада вдовы и оказался в селе, у осиротевшей и покинутой гостинички. Оконные рамы и двери были сорваны, и во двор заходили собаки. Пустые, заброшенные комнатушки. В комнате покойной не было больше ни кровати, ни сундука, ни стульев: все это растащили, и только в углу все еще валялся изодранный, растоптанный, с красным помпоном тапок, верно хранящий очертания стопы своей хозяйки. Этот тапок, более чувствительный, чем души людские, до сих пор не забыл свою любимую многострадальную ногу.

Вернулся я с опозданием, когда Зорбас уже развел огонь и собрался готовить обед. Подняв голову и взглянув на меня, он понял, где я был, и нахмурился. Спустя столько дней сердце его как-то вечером раскрылось снова, и он заговорил.

– Любое страдание, хозяин, – сказал он, словно оправдываясь, – разрывает мне сердце. Но сердце мое – все в ранах и тут же заживает, так что новой раны даже не видно. Я – весь из затянувшихся ран, поэтому и выдерживаю.

– Слишком скоро, Зорбас, забыл ты несчастную Бубулину, – сказал я, сам того не желая, резко.

Это задело Зорбаса, и он ответил, повысив голос:

– Новый путь, новые замыслы. Я перестал вспоминать о вчерашнем и стремиться к завтрашнему. Только то, что происходит сейчас, в данный момент, – вот что меня заботит. Поэтому я говорю сам себе: «Что ты сейчас делаешь, Зорбас? – Сплю. – Ну, так спи, на здоровье! – А что ты теперь делаешь, Зорбас? – Работаю. – Ну так работай на здоровье! – Что ты теперь делаешь, Зорбас? – Ласкаю женщину. – Ну так и ласкай ее, Зорбас, на здоровье, а про все прочее забудь, ничего больше нет на свете – только ты и она! Вперед!»

Немного помолчав, он заговорил снова:

– Когда Бубулина была жива, никакой Канаваро не давал ей столько радости, сколько я – этот вот оборванец, старый Зорбас! Ты спросишь: почему? Да потому, что, когда ее целовали Канавары, они думали о своем флоте, о Крите, о короле, о своих галунах и женах. А я забывал все, все, и она, негодница, понимала это. И запомни, мудрейший, что для женщины большей радости, чем эта, нет! Настоящая женщина, запомни, больше радуется той радостью, которую дает, чем той, которую получает от мужчины.

Зорбас нагнулся, подбросил дров в очаг и, немного помолчав, сказал:

– Послезавтра – открытие подвесной дороги. Теперь я уже не хожу по земле – я летаю по воздуху, а на плечах у меня – шкивы!

– Помнишь, на какую приманку поймал ты меня в пирейской кофейне, Зорбас? Ты сказал, будто умеешь готовить супы, да такие, что язык проглотишь, и – надо же! – супы и есть мое любимое кушанье. Как ты это понял?

Зорбас покачал головой:

– Откуда мне знать, хозяин? Так вот само собой получилось. Увидел я, как ты в кофейне сидишь, тихий такой, съежился, склонился, дрожа, над книжечкой в золотом переплете, сам не знаю почему, я решил, что ты любишь супы. Так вот само собой пришло.