Невероятные приключения Междупальцева и Хорохорина в Тридевятом царстве
Шрифт:
Двойной жизни наши персонажи не вели, родственников за границей не имели, хотя их наличие по нынешним временам не только не порицается, а, наоборот, приветствуется. И даже к собственной работе, если говорить начистоту, они особого рвения не испытывали. Одним словом, под стандарт литературных героев, которые надолго запоминаются читателю и на которых хочется равняться нашему подрастающему поколению, они подходили весьма условно, а уж в сказочные персонажи, – а ведь мы как раз и собираемся авторской фантазией поместить их в совершенно необычные условия! – и вовсе не годились.
Для чего же вы их тогда взяли, – спросит дотошный читатель, – не могли подобрать кого-нибудь более яркого и выдающегося? Оно, конечно, так, но согласись, уважаемый буквоед, что и ты сам, если положить руку на сердце, не сильно подходишь в сказочные персонажи! Поставить же себя на место моих сегодняшних героев тебе будет куда проще, если они походят на нас с тобой. Мне
Впрочем… попробуем сообща.
Хорохорин Степан Борисович, мужчина крепкого сибирского телосложения, с волевой складкой на лбу, возникшей вовсе не из-за наличия несгибаемой воли, а просто так получилось в соответствии с генами батюшки да матушки, произведшими его на свет, имел, кроме этакой выдающейся детали внешности, роскошные мохнатые брови, которыми очень гордился и каждую свободную минуту за ними трепетно ухаживал – расчёсывал, прореживал и любовался на них в зеркало. В зависимости от ситуации, он бровями искусно пользовался: сдвигал, изображая глубокую задумчивость, грозно шевелил, когда требовалось водрузить на лицо гнев или недовольство, складывал домиком, чтобы показать, какой он на самом деле добряк и рубаха-парень. Но до бурного проявления эмоций доходило редко. Чаще его глаза были полуприкрыты – нижнее веко наезжало на верхнее, что заставляло коллег подозревать его в глубокой задумчивости, каким и должен быть по логике вещей серьёзный, докапывающийся до сути инженер-конструктор. Подобному заблуждению способствовало полное отсутствие у Хорохорина свойственной инженерно-технической интеллигенции велеречивости, иными словами, пустословия. Некоторые, наиболее отчаянные, подозревали, что у него попросту скудный словарный запас, но убедиться в этом было невозможно, да и Степана Борисовича несколько побаивались, опасаясь мести, ведь никто так не мстителен, по всеобщему мнению, как молчуны и обладатели мохнатых бровей. Кроме того, из какой-то бульварной книжонки, размноженной в конструкторском бюро на принтере, стало известно, что люди с этакими мохнатыми бровями часто подвержены приступам необузданной ярости и могут причинить попавшему под горячую руку массу неприятностей. Правда, такого с Хорохориным никогда ещё не случалось, но всё ведь когда-то случается в первый раз.
Несмотря на немногословность, которая, в принципе, была не таким уж и плохим качеством, после общения с ним каждый новый собеседник непременно начинал сомневаться в старой доброй истине о том, что молчание – золото, а слово – серебро. В случае с Хорохориным слово почему-то не стоило и ломаного гроша, а молчание – и того меньше.
Тем не менее, начальство его ценило и считало умеренным правдолюбом, который редко возражал и при этом всем своим видом показывал, что такая его реакция – вовсе не разменная монета, а знак молчаливого согласия. Однако в отдельных случаях, когда это не было связано с риском по службе, он мог глухим ворчанием кого-то и критикнуть. Видно, размноженная на принтере бульварная книжонка была не так далека от истины.
Женскому персоналу бюро Хорохорин нравился, прежде всего, тем, что всегда был аккуратно одет и слыл примерным семьянином, имел двух великовозрастных дочерей на выданье и ни одного перспективного зятя. На его столе под стеклом лежали их фотографии, над которыми он нередко замирал, печально вглядываясь в лица, и тогда его мохнатые брови горестно обвисали, будто смоченные влагой.
В отношениях с прекрасным полом Степан Борисович всегда проявлял старомодную галантность и соблюдал этикет, чем раз и навсегда завоевал сердца окружающих дам, особенно старше себя по возрасту. Лишь в разговорах о семье он внезапно оживал и изменял традиционному немногословию: мог без остановки расписывать добродетели своих перезрелых дочерей и при случае пытливо выведывал координаты вакантных женихов, имеющих мало-мальски приличную должность, квартиру и машину…
Полной его противоположностью был Фёдор Викторович Междупальцев. Невысокий, напрочь лишённый шеи, с головой, сразу переходящей в рыхлые покатые плечи, но, несмотря на это, юркий и проворный, он всегдашним своим жизнерадостным видом доказывал, что молчание всё-таки золото, поэтому его понапрасну не тратил. Слово же – его не жалко, потому что в его устах оно даже не серебро, а какая-то более мелкая разменная монета. В силу своей неистощимой говорливости Фёдор Викторович не только не сумел обзавестись спутницей жизни, но и не приобрёл постоянного собеседника, с которым мог бы коротать долгие рабочие часы в курилке. После десятиминутного общения с ним даже самый терпеливый оппонент стремился малодушно исчезнуть, предпочитая тишину и покой чертёжного зала самой интересной и захватывающей беседе с эрудитом Междупальцевым.
Тем не менее, Междупальцев излишнюю говорливость к собственным недостаткам не относил, а во всех бедах, происходящих с ним в результате недержания речи, винил скрытых и явных недоброжелателей. Дабы не выйти из формы и всегда поддерживать говорливость на достойном пулемётном уровне, он много читал, притом всё, что попадало под руку. Память у него была отменная, и он мог цитировать прочитанное целыми абзацами, с удовольствием выговаривая незнакомые, только что выученные слова, частенько даже не вникая в их смысл. Посему мнил себя докой в различных областях не только науки и техники, но и литературы, искусства, медицины, словом, всего того, без чего не обходилась в последнее время наша славная жёлтая пресса. А так как переспорить его было невозможно, он постепенно убедил себя в том, что его энциклопедический дар не имеет аналогов в истории, и исключительно этим гордился.
Несмотря на столь громадную разницу в характерах, Хорохорин и Междупальцев были неразлучными товарищами, трогательно заботились друг о друге, хоть и не всегда ладили по принципиальным вопросам. Однако на незадачливого оппонента, если тот решался вступить с ними в открытое противостояние, набрасывались объединёнными усилиями, и тут уже разногласий между ними не возникало.
Они прекрасно знали, что их дуэт неуязвим и непобедим, и старались этим пользоваться. Посему и в командировки чаще всего ездили на пару, будь это даже самое пустяковое задание, справиться с которым по силам и в одиночку. Хоть такое положение дел не всегда нравилось начальству, но оно вынужденно мирилось с дополнительными расходами на их поездки. К слову сказать, болтливый Междупальцев и молчун Хорохорин с поручениями всегда справлялись превосходно, и нареканий в их адрес не поступало.
Хорохорин, свято полагавший, что робеспьеровская прямота и неподкупность есть синоним абсолютной истины (а как же в конструкторском деле без уверенности в собственной правоте?!), считал, что без его одобрения невозможно принять ни одного мало-мальски серьёзного решения. Когда же в разложенном перед ним чертеже он не мог разобраться без посторонней помощи или не находил достойной замечания зацепки, его чело омрачалось, а брови стремительно ползли к переносице, что всё равно не предвещало ничего хорошего. В противовес ему, Междупальцев, ни на мгновенье, как мы уже говорили, не сомневавшийся в своей величайшей эрудиции и, как следствие оной, в развитых ораторских способностях и дипломатических талантах, был свято уверен в том, что только ему по силам принимать окончательные решения и делать выводы. Главная человеческая черта, по его глубокому убеждению, вовсе не прямота, а гибкость, не лобовой натиск, а умение лавировать между подводными камнями. Лишь это характеризует настоящего руководителя конструкторского проекта, при котором и руководящие волки сыты, и подчинённые овцы целы. Правда, с лавированием его иногда заносило совсем не туда, куда следовало бы, но это уже детали. Братская помощь и поддержка Хорохорина всегда была обеспечена.
В целом, такой разноплановый ассортимент качеств, которым в сумме обладали наши друзья, как мы уже отметили, всегда позволял добиваться желаемого результата малыми усилиями и преодолевать не один чиновничий барьер на пути к желанной командировочной цели.
Между прочим, именно вдали от дома между друзьями иногда пробегала чёрная кошка. Размолвки происходили большей частью вечером, перед отходом ко сну, и тут бы приятелям продолжить излюбленный и нескончаемый полуабстрактный спор о том, кто из них более компетентен в конструкторских закавыках, но, к сожалению, обстановка не всегда позволяла выяснять отношения на повышенных децибелах, как это спокойно происходило в родном бюро. Ведь подлые гостиничные стены почему-то всегда обладали потрясающей способностью усиливать даже самый тихий шёпот до невероятной громкости. Возможно, сие было задумано какими-нибудь старорежимными блюстителями нравственности для своих специфических нужд или служителями карательных органов, разоблачавших шпионов, но нашим конструкторам это каждый раз доставляло кучу неудобств. И хоть ни в чём аморальном или тайном заподозрить их было невозможно, но… мало ли что. Репутацией своей они дорожили. Посему никому своих нечастых разногласий за пределами бюро не показывали, и на людях следов размолвок видно не было. Как ни в чём не бывало, они ходили повсюду вместе, энергично и деловито штурмуя нерушимые бастионы бюрократии, по-братски помогая друг другу и незамедлительно давая жёсткий отпор каждому, кто хотя бы в мыслях посягнул потеснить их на вершине конструкторского олимпа, чтобы захватить хотя бы самый крохотный кусочек от их раз и навсегда отвоёванного места под тамошним неласковым солнцем.