Невеста зверя (сборник)
Шрифт:
Она не в силах помочь госпоже.
Они обе умрут.
Но зачем умирать обеим, если может умереть одна?
Масако дрожала всем телом от изнеможения: хвост, лапы, сломанные зубы, сорванные когти.
Но она поползла вперед, к закругленной морде змеи, к ее узким ноздрям. Крыса подобралась соблазнительно близко. Змея чуяла жизнь дрожащего грызуна, его отчаянно бьющееся сердце. Запах густой крови, пульсирующее тепло жизни. Масако махнула хвостом, чтобы глаза змеи остановились на нем, пока ее запах проникает в затуманенный временем змеиный мозг.
– Ну
Чешуя змеи зазвенела, как выхваченный из ножен меч, когда змея выпустила хвост и мгновенно повернула голову.
Голод мучил змею уже тысячу лет.
Перед глазами Масако поплыли красные круги.
Снизу, казалось, донесся вздох.
Клыки змеи сейчас сомкнутся над ней – они летят к ней в холодной ночи, как акробаты, как падающие с неба ангелы.
В воздухе раздался свист.
Все свершилось так быстро, что она не успела даже вздохнуть.
Ее окружила темнота.
Она падала и падала…
На лицо Масако упали капли ледяного дождя, и она пришла в себя. Она открыла глаза – все тело отозвалось болью, словно она только что проползла по целой горе битого стекла.
Во рту стоял металлический привкус.
Она осмотрелась – вокруг был лес. Стояло холодное, сырое утро. Дыхание сгущалось в пар перед ее лицом. На опавших листьях краснела кровь. Она провела языком по зубам. Нескольких не хватало. Болела ушибленная голова. Пальцы горели огнем. Она подняла руки и воззрилась на них в замешательстве.
Но ее удивили не окровавленные ладони и вырванные ногти, а сами руки. Они были такие чужие…
Исцарапанные, грязные, окровавленные – и… человеческие. Она больше не крыса! Масако встряхнула головой и нахмурилась, почувствовав тяжесть непривычно длинных, спутанных волос.
Ее несчастные волосы, все в хвое, колючках и репьях, доставали теперь до самых колен…
Мысли текли медленно. Наверное, это неспроста, подумала она. Госпожа… Неужели она все же подвела госпожу?
Масако вскинула голову.
Вокруг лес. Солнце клонится к вечеру, между ветвями деревьев виднеется красный закат, чирикают и галдят невидимые птицы, где-то раздается стакатто дятла. Издалека доносится шум автострады – служащие возвращаются на машинах домой после рабочего дня. На фоне деревьев виднеется темный силуэт.
Это ворота синтоистского храма – того самого, куда она зашла во время экскурсии в начальной школе, когда они изучали листья. В то время у нее еще были друзья. Какая приятная была поездка…
Что-то валяется на земле, увидела она уголком глаза.
Обрывок веревки. Он лежит на мху, у корней огромного старого кедра со странным сужением в середине ствола.
У Масако перехватило горло.
Она подковыляла к дереву и осторожно потрогала оставшуюся в коре рытвину. На стволе еще белели волокна веревки, вросшие в дерево. Оно сочилось золотистой смолой, но разорванные путы его больше не сжимали. Дерево было ранено, возможно
Это была одна из тех узловатых веревок, которыми синтоистские жрецы обвязывали особо почитаемые деревья. Но про этот кедр давным-давно позабыли. Вдалеке от прохожих путей, вдали от алтаря он все рос, и не было никого, кто бы развязал его путы и позаботился о нем.
Масако отвернулась, уронив веревку на мох. А вот и пластиковые тапочки «Хелло Китти». Она бы засмеялась, если бы у нее остались силы. Она надела их и зашагала к огням, которые стали загораться теперь, когда вечер клонился к ночи.
До своего квартала она дошла лишь с первыми лучами солнца. Она не помнила, какая дорога привела ее домой. Но теперь, когда увидела знакомые улицы, Масако испытала приглушенное чувство облегчения.
Только вот…
Хоть они и были знакомые… но не совсем. Так она почувствовала бы себя, если бы кто-нибудь вошел в ее спальню, пока ее не было, а потом, вернувшись туда, она бы обнаружила, что все вещи переставлены.
Дома почти такие же. И деревья.
Наверное, я сплю, подумала Масако. Все это сон.
Скрипнула металлическая калитка дома. Она открыла дверь своим ключом.
Запах в доме стоял знакомый, но какой-то затхлый. Не похоже на маму, безучастно подумала Масако, сбрасывая тапочки.
Ноги так дрожали, что по лестнице пришлось подниматься на четвереньках. Ободранные ладони, подсохшие по пути домой, снова закровоточили под весом тела. Масако оставила кровавые отпечатки на светлом деревянном полу; длинные волосы тащились за ней следом. Она проползла по коридору и поднялась на колени, только чтобы открыть свою дверь. Потом вползла в комнату – в свое логово, свое укрытие. И заперла дверь.
Стук.
Настойчивый стук.
Масако натянула одеяло на пульсирующую болью голову. Под спиной что-то неприятно кололось. Она вытащила сухую ветку, высунула руку из-под одеяла и бросила мусор на пол.
– Масако-тян, – позвал мамин голос. Он звучал безучастно. Однотонно – уже не как коллаж из эмоций. Словно она больше ничего не чувствовала.
Масако подняла голову.
Мамин голос. Тот же, что и прежде.
Но какой-то другой.
– Масако-тян, – повторила мама. – К тебе пришла Мория-сан из Общественного центра здравоохранения.
– Мория, – с трудом прошептала Масако ноющими, распухшими губами.
– Масако-сан. – Женский голос зазвучал, как музыка ветра ясным летним утром. – Пожалуйста, выйди. Я хочу увидеть тебя, чтобы поблагодарить.
И словно кто-то поперхнулся. Ее мать не плакала. Она смеялась.
– Поблагодарить ее! – воскликнула она. – За что? Да вы спятили еще почище, чем она. Пятнадцать лет ходите сюда с понедельника по субботу. А она ни разу даже дверь не открыла. Ни словечка вам не сказала. А вы ее благодарить хотите! – Мать смеялась и смеялась, и ничего неприятнее, чем этот смех, Масако в жизни не слышала.