Невеста
Шрифт:
Но мой дед счел нужным представить меня высшему свету, пусть и не настолько высшему, как тот, в котором Оден привык жить. Он же был настроен на рассказ.
И почему бы не рассказать?
– Мама дважды выходила замуж. В первый раз – по воле рода.
Обычное дело, как она сказала, и ничего не стала объяснять, но мне почему-то показалось, что тот ее первый брак, от которого остались Брокк и парадный портрет в семейной галерее, оказался не слишком-то счастливым. На портрете мама была совсем молоденькой и такой красивой, а мужчина рядом с ней – старым и угрюмым. Брокк, конечно,
И раз за разом я приходила к выводу, что мой папа в сто раз лучше.
Даже жалела Брокка…
– Она овдовела…
И скорее всего, ей не удалось бы избежать повторного замужества, но она встретила папу и влюбилась.
– Погоди. – Оден нахмурился. – То есть твоя мать была…
– Из ваших.
Правда, я уже не знаю толком, где ваши, а где наши. Почему-то для меня все немного чужие.
– И если у твоего брата хватало сил на трансформацию кристаллов, значит, он…
Наследник рода. Будущий райгрэ, пусть дом его и не из числа Великих. Но я молчу, позволяя Одену самому сделать выводы. Я не уверена, что буду желанной гостьей, и если мое имя все-таки стерли с родового гобелена, то так тому и быть.
Оден скребет плечо и задает следующий вопрос:
– А отец – альв?
– Да.
Он думает минуты две, а потом говорит:
– Это как-то… противоестественно.
Наверное, после этих его слов мне следовало перевести разговор на другую, более нейтральную тему, но мне вдруг стало обидно. Да кто он такой, чтобы решать, что естественно, а что нет?
– Они любили друг друга. И были счастливы…
– А ты?
И я была, давно, еще до войны. Я не тот щенок, от которого ждут, что он будет соответствовать породе. Более того, до определенного момента я не слишком-то задумывалась над тем, кем являюсь. Жила себе и жила в домике под красной черепичной крышей, на которую норовил взобраться виноград. Воспринимала как данность и дом, и крышу, и виноград, и еще лужайку во дворе, и невысокий забор, который красили дважды в год, а зимой выставляли на штакетинах разрисованные тыквы.
Были друзья для побегов из дому, к лесу ли, на старую ли гавань, где после отлива оставались драгоценные россыпи раковин. Были игры в фанты и еще в городки. В шарики мраморные, которые прятали под ступенькой нашего дома. Отец разрешал.
И змея воздушного смастерил.
Запускали на берегу, все вместе.
Те мои друзья не думали, что я – это противоестественно, возможно, потому, что в городе половина жителей были нечистой крови. Смешанные браки – не такая уж редкость, просто… мама была очень хорошей породы.
Я успокаиваюсь. На Одена злиться бессмысленно, он – то, что есть, и вряд ли способен измениться. А вот по руке дать, чтобы прекратил плечо расчесывать, – это я могу.
– Зачем она вернулась? – Оден сунул руки под мышки.
– Сначала – чтобы помириться…
Ту первую поездку я помню плохо, слишком мала была. Кажется, тогда Брокк получил свой первый патент, и на радостях дед согласился встретиться с непокорной дочерью.
Помирились они?
Теперь я понимаю, что был достигнут вооруженный нейтралитет.
– Потом –
И не хотела, чтобы мы стали чужими друг другу. Дед не мешал, он любил меня по-своему, как теперь понимаю, но этой любви стыдился. На людях держался холодно, отстраненно, едва замечая, зато каждый вечер я находила под подушкой маленький подарок.
Шоколадного зайца.
Или гладкий кусок сердолика на ленточке.
Или бабочку-ветряка…
Вещи пахли ижеровой мазью, которую дед использовал, потому что у него болели суставы. Всякий раз я давала себе слово, что поблагодарю его за подарки, но утром за общим столом, наткнувшись на холодный взгляд, терялась. Вряд ли он еще жив, тот упрямый старик… я так и не сказала ему спасибо. А он ни разу меня не обнял.
По условиям молчаливого соглашения между дедом и мамой, моему отцу не было места в усадьбе. И визиты не затягивались надолго.
Разве что тот, последний… два месяца почти.
Два замечательнейших месяца.
– Детский бал? – Оден до отвращения догадлив. – Тебя все-таки решили представить?
И что его удивляет?
Хотя… теперь я понимаю, что это была не самая удачная идея. Конечно, побег мамы не удалось скрыть, равно как и ее позорный брак. И мое появление на свет… но одно дело – слышать о чем-то, а другое – видеть.
По логике повествования мне следует вспомнить, что все два месяца меня мучили смутные терзания, порой переходящие в уверенность, что ничего хорошего на балу меня не ждет. Глянув искоса на Одена, который слушал с мрачным любопытством, я про терзания упомянула. И про предчувствия. И про дурные знаки…
Нет, на самом деле я ждала бала с нетерпением и восторгом, который простителен двенадцатилетней девочке, уверенной, что весь мир вертится вокруг нее.
Как же, я взрослая.
Мне платье бальное шьют из атласа, шелка и органзы. И я с преумным видом подолгу обсуждаю фасоны. В модных журналах столько нарядов, каждый из которых я желала бы примерить. И как тут выбрать? А еще шляпки, перчатки и туфельки есть. Прически. Ленты. Шпильки…
Чем ближе заветный день, тем сильнее я нервничаю.
Мне так хочется быть красивой…
Оден морщится, и в порыве вдохновения я начинаю описывать то свое платье, которое, оказывается, помню распрекрасно. Нижние юбки, накрахмаленные до хруста, в количестве пяти штук, тяжеленные и неудобные, но я готова терпеть неудобства. Еще были панталоны с оборочками. И чулки…
Меня не прерывают.
Ему и вправду интересно или это воспитание сказывается?
Но вообще сам виноват, нечего было родителей обзывать.
Противоестественно ему, видите ли…
И я с наслаждением рассказываю о складочках, оборочках, кружевах, фижмах и прочих милых женскому сердцу штучках. Только как-то… грустно становится. Неужели это и вправду со мной происходило?
Было на самом деле.
И платье. И леди из городского салона, привезенная дедом специально ради того, чтобы сделать мне прическу. Она долго щупала локоны, вздыхала, приговаривая, что не уверена, сумеет ли справиться. Тогда я не понимала причин этого ее смятения.