Невидимые

Кенжеев Бахыт Шкуруллаевич

*** Индейцы племени мик-мак не знали письменности, кроме особых знаков, чтобы в снах, приснившихся в священном доме, не забывалась ни одна провидческая тонкость, то есть, чтобы в хитросплетеньях сна ясней прочитывалась повесть о роке. Можно ль победить судьбу? И все же страх неведом тем, кто умеет выходить на связь с потусторонним светом. ………………… Увы, заветный алфавит, язык отеческой записки с небес на землю, позабыт. Аборигены по-английски читают Гришэма, поют псалмы, да тешатся игристым, и контрабандный продают табак восторженным туристам. Мы молча курим коноплю, бьем дичь, яримся, клевер сеем, и те, кого я так люблю, вполне к языческим затеям не то что холодны, но

пусть (твердят) бессребреник-этнограф выучивает наизусть уже трехсотый иероглиф — о чем грустить? Зачем радеть о суевериях, надеясь в них будущее углядеть, как полуграмотный индеец? Кембрийской глиной липнет жизнь к подошвам, к пальцам осторожным. Я говорю себе: «Держись, и станет будущее прошлым». Вздохни, над каменной доской склонясь, паяц непостоянный, — еще не сгинул род людской в огне святого Иоанна. И над поверхностью земли — как фимиам в Господнем храме — невидимые корабли плывут воздушными морями.

*** Ах, знаменитый бестселлер, листая который за ужином вдумчивый биржевый маклер чешет затылок, меняясь в лице, знакомясь с теорией мира, требующей трех с лишним дюжин осей для пространства, зато не нуждающейся в творце! «Ты уже прочла?» «Не отрываясь». «Да, в самом деле… Даже мне, с моей школьной тройкой по физике… Этот еврей…» «Англичанин», «…он правда прикован к креслу?» (Кивок.) «Еле-еле говорит. Книги — диктует. Но — женат, и нажил троих детей». Что ответить тебе, быстроглазый британский гений, в инвалидной коляске, с атрофией лицевых мышц? Я и сам, томящийся в клетке из трех измерений, неуместен, как вывих, я сам в последнее время тих и не слишком улыбчив, карман мой прорван, всякие мелочи выпадают, а потом и не вспомнишь, что именно потерял — красоту ли греческих формул, или любовь к простору и времени? Не до оды мне, не до гимна — и какие три дюжины! Одного, право, хватит с лихвою, четвертого, чтобы жадным глазком заглянуть в разлом дышащего пространства, туда, где пеньковой тьмою схвачено мироздание, словно морским узлом. …Теоретически, вылетев со скоростью света В одном направлении, в конце концов прибудешь, как Магеллан В отправную точку. Жаль, что не только сам ты за время это Кончишься, но и вся вселенная. Так что подобный план даже в случае расцвета звездоплавания не пригодится. Браво, мудрый мой астрофизик. Но посоветуй все-таки, как обнаружить его, четвертое? Пролетает черная птица, вероятно, скворец, над весенней улицей. Ночь в руках — гуттаперчевый шар, слюдяные блестки, а днем стелется дым от сожженной листвы по окрестным дачам. Пахнет корицею, мокрым снегом, терпким вином. Словом, всем, чего не храним, а потерявши — плачем.

*** Разумеется, время — праздник. Столько в нем приправ, причуд и прикрас. Так в пустынном музее народов востока умиляешься лишний раз — сколь открыт образованному японцу мироздания стройный вид! Цепенеет, тлеет косматое солнце, вдоль по озеру лодка скользит, конь вдали гривастый процокал, светло-серая дышит мгла — только жаль, что полуслепому соколу не обогнать орла. Вот и мы, дружок, должно быть, могли бы петь во сне, о будущем не говорить, вдвоем разделывать снулую рыбу, клейкий рис в горшочке варить, под куполом в звездный горошек насвистывать славный мотив, да зеленый чаек из фарфоровых плошек прихлебывать, ноги скрестив. Дальний путь, сад камней, золотые хлопоты — неужели ты думаешь, я о Японии? Нет — я о зависти к чужому опыту, ревности к чужой гармонии. Открываешь газету — детоубийцы, наркоманы, воры, рабы страстей, а меж тем уверяют, что те же токийцы никогда не наказывают детей… Врут, конечно, как ветер в конце апреля. Вероятно, тюрингский гном тоже завидует русским лешим. Время слабеет, треща голубым огнем. Время опоры ищет, хотя и само оно тоже опора кому-то. Запуталась? Ничего. Видишь, как угль, черны крылья у ворона, тушь хороша, и вечер — чистое волшебство…

*** В верховьях Волги прежние леса. Вокруг Шексны лежат озера те же. И в книжке старой те же адреса рощ и холмов, равнин и побережий. Они давно живут и дышат без меня, свечами перед аналоем горя. И если б завтра я воскрес, я б первым делом вспомнил, что давно им не признавался, как люблю их, не писал пространных писем без ответа, тех, что годами шлет чужой жене отвергнутый любовник. Но об этом — молчок, как говорил поэт, застыв в ночи у телефона. Всякий волен жить прошлым, под пронзительный призыв, летящий с одиноких колоколен, затерянных во времени ином, в глуши (ты знаешь наше бездорожье), в стакане с синим утренним вином, в сосновых иглах, в теплой руце Божьей…

*** Старые фильмы смотреть, на февральское солнце щуриться. Припоминать, как водою талой наполнялись наши следы. Детские голоса окликают меня с заснеженной улицы, детские голоса, коверкая, выкрикивают на все лады имя мое. Над Москвой — деловой, дармовой, ампирной — мягкая пыль времени оседает на крыши, заглушая перебранку

ли, перекличку. Сказать по правде, мир мой обветшал и обрюзг за последние годы. Небольшая это беда, да и что кокетничать, потому как притча насчет земли и зерна, как и ранее, справедлива. Еще не вечер. Поднаторев в науках — природоведении, арифметике, чистописании — дети играют в войну, ружьями потрясают, большими саблями, пистолетами. Падают в мокрый снег и хохочут. Нет, пожалуй, все-таки это чужое имя, или вообще не имя, а попросту — детский смех чередуется с криками, и право слово, неважно, в чем их смысл, белладонны довольно еще в зрачке, соглядатай, прильнувший глазом к замочной скважине, за которой бездонный спор на неведомом языке.

*** Это кто у нас не склоняет выи перед роком? Кто голубой слезой по стеклу сползает? Тяжкие кучевые лиловеют, беременные грозой. Крутись на сыром асфальте, бумажный мусор, тяни пивко на бульварной скамье, молодежь. Кто у нас спокоен, кто и усом не поведет, будто в фотоателье позирует? Видимо, в плоской фляге, в заднем кармане, осталось грамм двести с лишним еще животворной влаги. Осушив ее, — важен, суров, упрям, — семенишь домой с картошкой и огурцами. В небо глядишь с опаской — а ну как дождь хлынет? Одни царили, другие устали. И, если честно, уже почти ничего не ждешь. Разве что так, вздыхаешь, думая: ах как глупо. Не по Сеньке шапка, не по заслугам честь. Где же жизнь. вопрошаешь, где же она, голуба? Оглянись, дурила, это она и есть

*** …Ветхим пледом прикрывшись, сиротский обед поглощая за чтеньем газет, объяснить бы, зачем я на старости лет обленился и стал домосед. Отзвенели пасхальные колокола, дух свободы пронзительно-сух, и цветут тополя — значит, скоро земля в тополиный оденется пух. Этот миф, этот мир, вероятно, неплох, быстрый дождь, поцелуй впопыхах, да бумажная роза, которую Блок воспевал в декадентских стихах, и подвал недурен, и вино хорошо, и компьютер нехитрый толков. Слышу голос: чего же ты хочешь еще? Неужели прощенья грехов? Нет, начальник, ухи не отведать ершу. Черный шелк на глазах, серый прах. О несбыточном я уж давно не прошу, Нагуляться бы только в краях, где бессонное небо, где плеск голубей, где любому прохожему рад неулыбчивый вестник напрасных скорбен и печалей, и ранних утрат.

*** …я человек ночной, и слухом не обделен. Когда зима охватывает санным звуком оцепенелые дома предместий правильных, когда я, в клубок свернувшись, вижу сон о том, что жизнь немолодая крутится страшным колесом — все хорошо, у колеса есть и ось, и обод. В этот час я нехотя соприкасаюсь со светом, мучающим нас, и принимаюсь за работу, перегорая ли, дрожа, пытаясь в мир добавить что-то, как соль на кончике ножа…

*** Вечер страны кровав и лилов, ворон над ней раскрывает рот. По Ленинграду спешит господин Ювачев с банкою шпрот, с хлебною карточкой, лох, с номером «Правды» в руке, будь у него котелок — то спешил бы домой в котелке, и рассмешил бы вас, и тоскою пронзил висок. Так господин Ювачев долговяз, и дыряв у него носок. В клетчатый шарф спрятался он, в вытертый плед, жизнь, уверяет, фарс, а смерть так и вовсе бред, к черным светилам поворотись тощим лицом, чаю с баранками, что ли, выпить перед концом…

*** Старинный жанр прогулки городской, ямб пятистопный — белый, благородный, неспешный ритм шагов по мостовым… Давно уже, любовь моя, по ним не проходил курчавый Александр, ленивый Осип, Александр другой — но в точности, как первый, ветрогон и алкоголик. Все они, в краях недостоверных, облачных, туманных, беседуют друг другом, усмехаясь, когда бросают взгляд на землю нашу, где отжили, отмаялись, оставив в наследство нам вечерний переулок с кирпичным силуэтом колокольни, настырных голубей в прохладном парке, которых, коли помнишь, при Хрущеве отлавливали сотнями, сетями особыми, с неведомой заразой сражаясь. Нынче в городе все больше ворон, не голубей, поди поймай ее, хитрюгу, с золотым колечком в огромном клюве, да и крысы что-то чрезмерно расплодились. Но зато не так суровы зимы, и весна приходит раньше. Правда, во дворах еще чернеет снег, и резок ветер. Ты мерзнешь? Не беда. Настанет май, откроются пруды, где можно лодку взять напрокат, и всласть скользить, скользить над зарослями сонной элодеи…