Невидимый флаг. Фронтовые будни на Восточном фронте. 1941-1945

Бамм Питер

Я потряс Регау, чтобы разбудить его:

– Давай вставай. Ты можешь идти. Письменный приказ. Тебе зафрахтована каюта по правому борту на нижней палубе рейса Розенберг – Пиллау.

С большим трудом он спустился вниз с верхнего яруса и плюхнулся в кресло. Его веки закрывались сами собой, я пощупал у него пульс; температура была не менее 40 градусов по Цельсию. Он взглянул на меня:

– Мы так долго делили с тобой все беды и невзгоды, так что я не покину тебя и сейчас.

Я пытался переубедить его, но он оставался непреклонным.

Тем

временем двое других офицеров уложили свои рюкзаки. С легким разочарованием я обратил внимание, что они заботятся о каких-то вещах в то время, когда они запросто могли расстаться с собственными жизнями. Один из них был блестящим хирургом в военной форме, а другой – блестящим патологоанатомом в военной форме. Но на самом деле никто из них не был настоящим военным.

Я опять подошел к Регау. Он сидел на столе, и Мокасин отпаивал его очень крепким кофе. Я начал ворчать на него:

– Ты что, собираешься позволить этим двум туристам отправиться прямо в лапы к русским! Они никогда сами не найдут дороги в гавань ночью, тем более под таким обстрелом. Только потому, что ты – лентяй!

Регау посмотрел на меня недовольно. Но я продолжал:

– Я хочу тебе сказать одну вещь, мой дорогой друг: если эти двое не доберутся до Пиллау, тебя будет мучить совесть до конца жизни.

По большей части это утверждение имело под собой реальные основания. На самом деле ни в коем случае нельзя было бросать на произвол судьбы ни хирурга, ни патологоанатома, ни один из них не нашел бы дороги, тем более под обстрелом.

Мы уже употребили «неприкосновенный запас» во время ужина. Регау поднялся, застегнул ремень, нахлобучил стальную каску. Мокасин засунул ему в карманы несколько пачек сигарет. Регау пожал мне руку:

– До скорой встречи, старый мерзавец! Будь осторожен!

Он исчез вместе с двумя консультантами во тьме ночи, озаряемой всполохами разрывов, и мы с Матиезеном остались одни.

На следующий день попытка штурма опять повторилась. Сразу же после полудня русские опять попытались атаковать город, но снова были отброшены. Русская пехота находилась на пределе сил, измотанная непрерывными боями, продолжавшимися в течение многих недель.

Ближе к вечеру стрельба немного утихла, и мы стали грузить оставшихся раненых на машины скорой помощи. Затем я доложил начальнику медицинской службы гарнизона, что госпиталь пуст. Эти два дня отсрочки, которые мы неожиданно получили благодаря стойкости немецких солдат, позволили наладить транспортное сообщение, и мы получили разрешение на эвакуацию.

Матиезен приготовил оборудование для временной операционной. Конечно, с ним мы не могли делать лапаротомию, но для ампутаций конечностей оно было вполне пригодно. Мы распределили это оборудование по рюкзакам наших людей, французских военнопленных и русских медсестер. Я приказал не брать с собой личные вещи, и в результате в рюкзаках даже осталось свободное место для лекарств, препаратов и бинтов. Вооруженные пулеметами и винтовками, которые в госпитале

остались после раненых, мы стали покидать бывшее административное здание небольшими группами.

Пока мы вышли на дорогу, ведущую в сторону Розенберга, нам пришлось пробираться по неприветливой, изрытой воронками от снарядов местности, мимо разрушенных домов. Все было тихо. Наступило короткое затишье после того, как две атаки русских были отбиты, – по всей видимости, для Регау и его спутников было бы лучше, если бы они остались с нами. Однако они не вернулись обратно и, очевидно, либо погибли, либо все-таки добрались до Пиллау.

На причалах в гавани царил полный хаос. Среди сгоревших машин валялось большое число мертвых лошадей. В наступившей темноте Матиезен склонился над телом убитого солдата.

– Прости, – прошептал он, а затем выпрямился и приложил руку к козырьку.

Наши небольшие группы подходили одна за другой. Возле причалов скопилось много раненых, которых доставили сюда из госпиталей на передовой. Они лежали на открытой площадке, совершенно не защищенной от артиллерийского огня.

Как только прибыли баржи, медицинские части, находившиеся в гавани, погрузили на них партию раненых. Это дало одной из них право также погрузиться на баржи. Оставшиеся лежать на пристани раненые перешли под попечение следующей медицинской части.

Пока мы ожидали погрузки в гавани, ее накрыло несколько артиллерийских залпов, но все дошли до такой степени безразличия, при которой чувство страха полностью исчезает. Мы даже не стали искать для себя укрытие.

Что нам было делать? Сможем ли мы отсюда выбраться? Было весьма сомнительно, что из-за сильного обстрела за оставшиеся ночные часы баржи опять смогут пробиться к гавани. Уже начало светать. Наконец, прибыла предназначенная для нас баржа, и мы погрузились на нее менее чем за 20 минут.

Возле трапа стоял майор полевой жандармерии, и я напрасно пытался вступить с ним в разговор. Когда на борт попытались подняться французские военнопленные, он заорал:

– Кто эти люди?

– Французские военнопленные, которые работали санитарами в госпитале.

– Они остаются здесь.

Складывалась безвыходная ситуация. Майор еще не видел наших русских медсестер. Со всей возможной вежливостью, на которую был способен, я объяснил ему, что дал слово забрать их с собой. Он просто не имеет права позволить мне нарушить свое слово.

Он холодно ответил:

– Они остаются здесь.

Никакие аргументы не действовали.

Я ничего не мог с ним поделать. Хотя он имел точно такое же звание, как и я, но он был в более выгодном положении, так как находился при исполнении своих непосредственных обязанностей.

Оставить французов здесь – какая подлость!

Оставаться здесь вместе с ними – глупость!

Пристрелить этого офицера – убийство!

Капитан баржи приказал своим людям отдать швартовы. Все эти проблемы его не касались. Меня охватило отчаяние.