Невидимый град
Шрифт:
Дневниковые записи и письмо от 2 февраля — одновременны. Но, кажется, их писали разные люди.
Письмо Олега к его духовному отцу — о. Роману, также сохранилось.
Зима 1926 года.
«По поводу вашего вопроса, каковы мои отношения с друзьями: с Калерией и А. В., я хотел бы кое-что сказать поподробнее, и в частности по поводу К. Ибо прошло уже два года, даже более двух лет со дня встречи с ней (в 1923 году под Воздвижение в храме), и полезно подвести итог. Теперь можно смотреть издали и все обозревать свободно.
Я научился от нее многому и, в частности, уразумел, как следует отвечать на вопрос об отношении мужского и женского пола, который так занимает умы в наше время. Я узнал, что прежде чем начать классифицировать отношения полов по различным видам, с чего обычно начинают мыслители, надо узнать, чем отличается мужчина от женщины: есть ли это различие нечто случайное (как полагают, например, теософы, которые учат, что человек, в одном воплощении бывший мужчиной, в следующем воплощении может быть женщиной) или оно лежит глубоко в самой сущности личности. И мне кажется теперь, даже более, я в этом уверен, что различие лежит очень глубоко, различие в самом отношении ее к Богу и к твари.
Непреложная истина — изначальное различение двух полов, как о том свидетельствует Библия. Но обычно ум человека, а иногда, к сожалению, и св. отцы (только этого не следует распространять) склонны думать, что все отличия мужчины от женщины сводятся к тому, что женщина способна производить потомство. Однако церковь знает, что не в этом было изначальное, небесноеразличие полов, и нам предстоит точно понять, в чем же оно именно. Вот с этого и надо начать метафизику пола. Оглядываясь назад, на ход развития своих взглядов, я вижу с удивлением, что все дорогие мне умозрения о сущности вещей связываются с женским образом или, лучше сказать, именем, ибо образа нет, и не может быть.
Впрочем, должен оговориться, не все, а большая часть, и притом та именно, которая касается преображенной твари. Царства Божия. Исключением является учение о понятии, об имени, о слове и постижении в слове — эти умозрения как бы мужественного характера и источником своим имеют имя Христово.
Первый женственный образ — это Алиса из книги Льюиса Кэрролла „Приключения Алисы в стране чудес“. Кэрролл —
Влияния Алисы я, однако, не заметил, хотя она произвела огромную перемену в подсознании. Это было около 1917 года, мне было тогда лет 17. Следующий образ женственного совершенства — это была св. София. Ее икону я увидал в 1922 году в Успенском соборе Троице-Сергиевой лавры. Образ Небесной Девы меня поразил, и через нее только я пришел к Церкви.Без нее я не понял бы идеи Царства Божия и пребывал бы приблизительно в том понимании христианства, в котором находит удовлетворение автор „Книги жизни“ {155} .
В иконе св. Софии меня поразило все: и ее огненный лик, и царский далматик, и тонкий жезл, и свиток с тайнами, неведомыми ни ангелам, ни человекам. И впервые я допустил мысль, что живые существа не так уж неминуемо „ограничивают друг друга“, что возможно вечное сосуществование многих существ, несущих друг другу не страдание, а радость. Впервые я допустил мысль о возможности вечного бытия преображенного вещества. Но и эти догадки и прозрения были еще робки. Ясно раскрылось мне христианское учение о вселенной через К.
Сначала я как-то не замечал или не хотел замечать своего отношения к ней, не хотел видеть особойлюбви. Вторую часть „Острова“, где уже было начало эстетического подхода к учению о Царстве Небесном, я писал без ее влияния. Вдохновляющим образом была только св. София. Но когда я съездил впервые на Кавказ и вернулся, уже отношения между нами были иные, начиналось какое-то единство в духе. В течение минувшей зимы (1924/25 г.) я вспоминал К. все чаще. Вспоминал не образ и даже не имя, а некое „умопостигаемое настроение“. Не было влюбленности, не было идеализации. Но некое новое настроение, настроение К., оно вошло постепенно и почти незаметно в душу и осталось там навсегда, потому что проникло в глубину.
Когда это совершилось, у меня как бы раскрылось новое восприятие мира. Стали открываться небесные прообразы или идеи вещей. И в течение минувшего лета, а в особенности первые три месяца, я писал о кристалле, о цветке, о насекомых, о свете, о человеке, наконец — каковы они должны быть согласно рисунку Художницы Божьей, каково взаимоотношение тварей в Царстве Божьем — великом кругу существ, в котором раскрывается Бог.
Здесь я должен сделать оговорку, что тут влияние не одной только К., а и других: значительное влияние А. В., потом М. Н., а в особенности Л. Д. Однако К. как бы открыла путь всем этим влияниям.
Размышляя в горах обо всем этом, я пришел к такому выводу: вселенная по замыслу Божию есть соборность существ, в которой раскрывается Бог, как я уже указал. Эта соборность строится не хаотически, а по Божьему плану, в котором всякому существу указано свое место: и земле, и небу, и траве, и деревьям, и рыбам, и человеку.
Соборность эта держится через взаимную связь входящих в нее существ (это подробно исследует эстетика). Но любовь твари только сочетает воедино вселенную, однако еще не дает ей Божьего Света. Это совершает человек.
Он, с одной стороны, как бы собирает в себе вселенную, всю ее вмещает в своем сердце — это человек как женщина. Ее задача в том, чтобы материнской, духовно-материнской любовью, утешающей, согревающей, собрать в себя всю тварь. Задача мужчины — другая сторона дела человека: он как бы священник, который низводит благодать Божью на мир, он раскрывает твари ведение Бога. Отсюда получается то, что женщина, как одно из сотворенных существ, хотя и объемлющее тварь, не может познать Бога иначе, как через мужчину (на высших ступенях святости — через Христа), а мужчина не может постичь тварь иначе, как через женщину.
Вот сухой скелет сложившихся у меня взглядов. Добавлю к этому, что соответственным образом надо строить и схему ступеней отношения полов.
Начальная ступень — ветхозаветная любовь. Это честный брак, естественный семейный союз. Он имеет место главным образом на земле. Ведь когда Авраам совершает жертвоприношение, он забывает Сарру, он — один. И Моисей, идя на Синай, отводит в сердце своем своей жене не больше места, чем всякому другому израильтянину.
Рыцарская любовь — это другой вид любви. Здесь поклонение прекрасной даме, в которой видится идеал. Физический союз не обязателен, он нередко отрицается, как то было обычно среди рыцарей.
Но высшее проявление христианского отношения полов — любовь Небесного Иерусалима. Многочисленные примеры ее дают жития святых. Она настолько многостороння и богата, что сама должна быть еще дополнительно подразделена на несколько видов.
Основных видов этой любви два: любящие встречаются либо как супруги, либо как равные. Пример первого — св. преподобномученики Галактион и Эпистима. Они сохраняют девство в своем „союзе духовные любве“, и более того, они оба монахи и живут в монастырях, хотя и близко друг от друга. Но они не равны: Галактион — глава Эпистимы, она тонет в его душе, их житие надо писать вместе: „Галактион и Эпистима“. Она называет его „господине мой“ и всюду следует за ним — на мучения и в Царство Небесное, где их венчает Сам Господь.
Но есть иная любовь, пример которой можно видеть в житии св. Иоанна Златоуста {156} . Флоренский отмечает его отношение к св. диаконисе Олимпиаде, как отношение исключительной любви. Св. Дмитрий Ростовский в житии св. Олимпиады сам указывает на эту любовь, именуя ее духовной любовью и подыскивая параллель: Апостол Павел и Персида. Верна ли параллель — не знаю. Но важно то, что жития св. Иоанна и св. Олимпиады пишутся отдельно. Их память в разные дни и их имена не соединяются. Они — некая опора один другому, но оба равны во Христе (по выражению К., хотя и сказанному о других святых, „они встречаются как равные“).
Тот же Ф-й отметил, что русские подвижники имели нередко удивительную склонность на закате дней своих строить женские монастыри. Довольно привести в пример пр. Серафима, Амвросия, Зосиму Верх. Русским подвижникам свойственно в особенной степени то небесное отношение к девам и женам, то преображенное чувство другого пола, которое встречалось и у многих древних святых.
Я, разумеется, не осмеливаюсь утверждать, что наша любовь — этого порядка, но, по крайней мере, она направлена в эту сторону. Это — иноческая любовь.
Предмет так сложен, что трудно представить его в полноте и ясности. Но, желая дать еще несколько материала для должной оценки нашего опыта, добавлю несколько отдельных мыслей, извлеченных из записных книжек.
1. Истинное знание о твари доступно женщине, ибо, по замыслу Божию, она собирает в себе всю тварь. Мужчина может получить это знание не иначе, как через женщину. Первое знание раскрывается в ней в детстве. Девочке, не всякой, конечно, доступны души вещей, доступны идеи Божьи о твари, доступна играПремудрости Божьей, которая имела место при создании мира. Этот особенный мир воспринимается как образ чистой фантазии. Но эта фантазия не есть нечто нереальное, воздушное, а есть касание той первой фантазии, ни от кого не заимствующей своих образов, но творившей их заново, помощью которой св. София начертывала рисунки вселенной в своей древней творческой игре.
Ребенок воспринимает этот мир с чувством своеобразного удивления, которое сродни ангельскому удивлению… Этот возраст „Алисы“ скоро минует. Девочка становится девушкой и делается предметом внимания мужчин. Как только она, заметив это, выражает согласие хотя бы мысленно, хотя бы бессознательно на то, чтобы быть предметом мужского внимания, Алиса умирает, великолепная детскость души, раскрывшая созерцание мира чистой фантазии, испаряется. Как только девочка высказывает, сама того не зная, согласие быть принцессой, мир софийной сказки затворяется для нее (а не раскрывается, как ошибочно думают многие), нет больше этого образа постижения твари.
Мужчина возводит ее на престол и поклоняется принцессе, может быть, именуя себя рабом ее, но лишь для того, чтобы потом стать ее господином. Он достигает своего: дева становится невестой, женой и матерью. Ведение первобытной игры твари вовсе закрывается от нее, она ничего не постигает, кроме мужа.
И материнство не дает нового мистического проникновения в души существ. Ибо это материнство не отличается существенно от материнства в мире животных. Любовь матери к младенцу сродни той любви, которая заставляет кошку до смерти защищать своего котенка, хотя бы даже от льва, или курицу оберегать цыплят от ястреба. Мать больше всего заботится о том, чтобы ребенок был сыт, здоров, хорошо одет, она готова баловать его даже во вред его душе. Но вот сын вырастает, и мать видит, что он идет в дурную сторону: у него заводятся странные товарищи, он пропадает с ними неизвестно где, нередко подолгу и возвращается домой подвыпивший. Тут-то в матери просыпается новое отношение к нему. Она плачет, убеждает его, проводит ночи в молитве о его душе. Это — истинное материнство, человеческое материнство, неведомое животным, у которых мать заботится о ребенке, лишь пока он беспомощен. В этом новом материнстве женщина обретает новый способ постижения твари. Ей открывается материнское отношение к твари, открывается та сторона существ, которой все они должны быть собраны воедино духовно-материнской любовью. У многих матерей так никогда и не просыпается новое это материнство, и наоборот, у некоторых дев, не испытавших земного материнства, небесное столь широко, что объемлет всю тварь.
Игра чистой фантазии и духовное материнство — это начало и завершение небесно-женственной деятельности. Недаром св. София, художница Божья женственна. Она созидала первообразы обликов существ в чистой фантазии, первообразы мира, который женщина должна была завершить, собрав в своей материнской любви.
Первая явила такую любовь Пресвятая Дева Мария. Она, как образ совершенной женщины, сочетает начало и завершение женственного совершенства. Она указывает и путь к этому сочетанию. Путь этот (преображение средоточного события в жизни женщины, который разделяет период чистой фантазии и духовного материнства, если они вообще достигаются) — встречи с мужественным началом.
Если дева становится невестой Небесного Жениха, невестой неневестной, она получает ключи и к области чистой фантазии, где зрит и приемлет Царство Божье „яко отроча“, и к царственному материнству по благодати.
1. Допустима любовь к человекам иного пола, но во Христе. Не влюбленность без физического соединения (о чем писал Бердяев, хотя, надеюсь, он передумал), а детскаялюбовь — та, которая открывает двери детской удивленности, открывает мир софийных первообразов…
2. Эта
3. Возможна умопостигаемая любовь… Мечта не являет облика, не являет и лика… страсти не волнуются. Но перед оком ума все чаще встает умопостигаемое настроение любимой личности, это настроение сочетается с сердцем, и больше разделенности нет. Нет и частого воспоминания о любимой личности, нет исключительного заполнения всей души ею. Но когда ум молитвенно обращается к Богу, когда он призывает Имя Божие, и душа исполняется смирением и страхом, когда суетные помыслы отгоняются трезвенным вниманием, и ум в безмолвии предстоит Богу, тогда он слышит, что с ним вместе, не обращая на него внимания, и поодаль, но тем не менее в нем, участвует в молитве и другое существо.
Умопостигаемая любовь не боится далекого расстояния, хотя благодарно, как незаслуженный подарок, принимает встречу и единение усилий в работе для Бога. Умопостигаемая любовь проистекает от богатства и потому не знает ревности, за исключением ревности к Сатане и к миру — употребляя слово „мир“ в смысле, установленном преп. Исааком Сириянином, т. е. как собирательное имя страстей. Это — ревность за Христа, за Церковь, она безмерна и выражается в глубочайшей скорби за друга и молитве о нем.
Умопостигаемая любовь не есть блаженство, ибо его нет в юдоли плачевной, но есть малое предварение небесной радости. Отношение ветхозаветной любви, умопостигаемой любви и небесной любви, которая явится в „грядущей вселенной“, подобно отношению плодородной земли, драгоценного камня и преображенного, невесомого и непротяженного „камня ясписа кристалловидного“.
4. Но горе взыскующим умопостигаемой любви, так как они — не только на краю бездны, но ужемчатся в нее. Задача человека — искать целомудрия. И если он отрекается от брака, стремится к бесстрастию, а Бог пошлет умопостигаемую любовь небесного цвета, с великим страхом и противодействием, с молитвенным вопрошанием Господа принимать, дабы не быть жалким образом прельщенным.
Таким образом, аскетическое бесстрастие, безразличие в отношении пола есть неизменный идеал для всякого, желающего спастись и содействовать спасению вселенной, безразлично, пребывает ли он в девстве, в браке или во вдовстве. Умопостигаемая любовь не идеал, а подарок.
5. Для творчества великую помощь дает соединение в умопостигаемой любви лиц разного пола, и особенно для философского творчества. Ибо, хотя философия не свойственна женщине, но чисто мужественная философия может много не увидать. Здесь соединение в духе позволяет видеть невидимое иным путем, ибо смотрит на мир и воспринимает его целый человек.
Разумеется, эти мысли суть не описание нашего опыта, а выводы и потому в них выходит все, может быть, уж чересчур возвышенно.
Теперь скажу об А. В. В отношении его процесс „вхождения в сердце“ совершился вполне только минувшим летом. Самое замечательное в наших отношениях — это то, что вместо ревности, которая должна была бы быть, если бы любовь была хоть несколько с земным оттенком, между нами все увеличивается любовь, и притом все та же небесного цвета, словно переходя с Калерии. Если бы не было А. В., я с самого начала боялся бы близости с К. „Ну, мол, а вдруг, да страсть проснется“. Если бы не он, не было бы в наших отношениях с К. той ясности, несомненности, какие есть теперь. Мы не знали бы, что наша любовь может простираться и на вселенную, что она не должна ограничиваться двумя человеками.
И когда явился Сережа Скороходов и вошел духом в наш круг, он был удивлен чему-то совсем новому, что открылось перед ним, чему-то, противному всем „уставам естества“.
Еще относительно влияния друзей на мои занятия. А.В. помогал мне больше всего как критик: не забуду его замечаний о природе пространства, которые заставили меня углубить понимание пространства.
Калерия помогала, как я сказал, просто своим существованием, но не только этим — многие мысли я заимствовал у нее, относясь к ним, как к своим. Вообще, у нас один ум. И если у А. В. направление мыслей не совсем совпадает с моим — он более склонен к линии русских интуитивистов, которые считают себя продолжателями Платона и Аристотеля в философии, а я считаю более достойным продолжать Декарта и Лейбница, — однако через душу Калерии оба направления преломляются и идут по одной линии — православного духа».
Прерву письмо Олега, чтобы обратиться к пришвинскому дневнику, где он однажды, вскоре после нашей первой встречи, записывает: «Это мне сказала Валерия Дмитриевна в последнее наше свидание, но я настолько ее еще не замечал, что слова ее записал, как свои» {157} . Вероятно, и здесь проявилось универсальное, точно подмеченное Олегом начало мужского пути к пониманию существа мира — через женщину.
А Олег, между тем, продолжает:
«Первый раз, что я осознал, дал себе отчет в том, что внимание мое привлечено обаянием женственности, и что это допустимо, — это было после путешествия в Сергиево и встречи с иконой св. Софии. Когда мечта о св. Софии прошла через душу, и любовь к К., образ которой не окружен был тем ореолом, что св. София, я воспринял не как измену Премудрости Божьей, о которой говорит Соловьев, но как обогащение.
И так же понимает К. любовь ко мне после А. В. как обогащение.
Именно таково свойство христианской любви. Для буддиста любовь Христова к Иоанну, к Лазарю, к ученикам — измена вселенской любви. Но христианин видит в ней избыток любви, безмерное обогащение любви Христовой. И как мы ни малы, но наш опыт раскрыл сам, в каком роде, какого цвета — небесная любовь.
Однажды К. написала мне: „Бог любит не всех одинаково, но каждого больше“. Это — откровение о тайне личности.
Не раз я удивлялся Промыслу Божьему, собравшему нас именно около вас. Ведь с пустынниками нельзя говорить о тех вещах, которые я изложил, да и вообще не знаю, с кем можно. И как ни отрывочны и неполны эти заметки, я, однако, решаюсь передать их вам».
Читая в 1940 году это письмо Олега, Пришвин записывает: «Бог любит не всех одинаково, но каждого больше (Слова Валерии). Вот чудесно-то!» {158}
Сквозь эту мысль, высказанную мной когда-то «по вдохновению», писатель с этих пор будет рассматривать действительность, в разные годы по разным поводам возвращаясь к ней в дневнике: «Существует и должна существовать для каждого тайна тайн, которую он открывать не может. Вот эта-то тайна образует из хаоса всех людей — каждого из нас, хранящего эту тайну… Но ведь Христос нас спас. Вы это чувствовали хоть раз в жизни? Если он нас спас, тогда надо верить и жить верой и любовью. И вот это состояние души остается тайной каждого, образующее его личность»; «Итак все великое — в исторических лицах, например, Наполеон… есть как бы имя тому, что делается всеми. Но что же есть не все, а я, единственное мое я, какое не было на свете и не будет? Это я, эта личность есть не что иное, как явление Бога в каждом из нас. Бог есть любовь, Бог любит всех, но каждого больше: вот это „больше“ и чувствуется нами как „я“, это и есть личность, и есть Богочеловек» {159} .
Так передается «тайна личности» от человека к человеку. Той девушки и того юноши нет уже на свете. Никто не помнит о них. Но художник, впитав промелькнувшие жизни, понесет их в себе. Он воскресит их в завершенности сотворенной им формы, даст им новую жизнь и вольет вместе с собой в общий поток жизнетворчества.
Вернемся снова к письмам и запискам Олега тех далеких лет, которые как бы являются продолжением друг друга.
Если в письме к Ляле, с которой Олег еще не решается иметь полной простоты, он сдержан, если вольная запись для себя — почти поэма, то в письме к старшему наставнику Олег старается втиснуть свою стремительную и свободную мысль в рамки, как бы схематизируя живую жизнь — недаром именно эта часть письма входит почти без изменений в текст его философской работы.
Вот что в связи с этим вспоминается мне: очарованная поэзией этих схем жизни, с головой утонувшая в них, я тем не менее и тогда с женской проницательностью улавливала в них нечто, от чего с болью отворачивалась, стараясь не анализировать, не замечать. Это «нечто» был чисто мужской творческий эгоизм (назовем его условно так) растущего сознания одаренного художника. Он был неизбежен в художнике, пока тот не созреет в полного человека, к чему и пришел Олег в конце своей жизни. А сейчас это была неизбежная нехватка сил на внимание к любимому человеку, из которого Олег творил образ своей мечты.
«Будь святой. Нет для тебя достойной одежды на земле, кроме иноческой мантии». Мантию, тем не менее, надо было видеть Олегу на ее плечах. Мудрой, прекрасной, царственной Варварой или Екатериной — не менее, такой хотел он видеть девушку, которую в тайне сердца полюбил.
К чему же эта любовь здесь, на земле, призывала его и обязывала? Ни к чему! Олег переживал ее в те первые годы лишь как материал для создания философской работы — эстетической картины своего видения Вселенной. Это он понял впоследствии сам.
Зимой 1926 года в Москве Олег пишет мне свое следующее письмо, посвященное житию преподобного Авраамия, день памяти которого приходится на день моего рождения. Для спасения своей племянницы Марии, ставшей блудницей в Александрии, Авраамий принимает неузнаваемо-светский вид, становится одним из ее «искателей», а оставшись с ней вдвоем, открывается ей; она раскаивается, и оба возвращаются в пустыню, где завершают свой подвиг спасения. Олег пишет:
«Житие очень поучительно… допустима хитрость в спасении самого различного рода (старый вопрос мистиков и святых: может ли Бог хитрить); допустим с целью спасения даже маскарад, т. е. прямая ложь; допустимо с целью спасения „мясо ясти благословенныя ради цели“. Итак, допустим целый ряд хитростей, но особенных — хитростей художественных, творческих, великолепная философия, доброзрачный храм, высокая воинская шапка. Апофеоз: принятие на себя чужого греха (не про нас писано). Слово „хитрость“ режет ухо. Это ничего. Ревность Божия восхитительна, ярость Его возбуждает в нас огонь любви. Хитрость Софии — эпитетов не хватает!»
Много лет я не прикасалась к этим письмам, но теперь решилась их перечитать. И снова, как всегда, глубокая скорбь наполнила душу: не сумела прожить свою единственную жизнь! Я не могла ни читать, ни думать — бросилась в сон, как в забвенье, и утром проснулась с новым чувством: впервые я почувствовала смысл того, что записывает в дневнике Пришвин при последнем чтении в 1953 году незадолго до смерти (и в который раз!) писем Олега: «Читаю замечательные письма Олега и еще больше сознаю понятый путем личного опыта облик Ляли»; «Как много в этом смысла: оправдать! Положу все на это и Лялю свою оправдаю» {160} . И я смогла писать дальше о том, как все было.
Итак, наступил год моего короткого счастья.
Можно ли такое чувство назвать любовью? Мы были на том подъеме молодых сил, который не оставлял даже места сомнению. Не было у нас тогда в душе границы между личным и общим, но не так, чтобы мир обеднел и поблек — нет, он весь был как наша собственная душа. Я видела однажды старинную картину, возможно, то была икона, изображавшая душу, как неиссякаемый сосуд, причем вода переливалась через его край, а чаша наполнялась льющимся в нее сверху потоком. «Неупиваемая чаша» запомнилась мне славянская надпись под ней.
Что же это было с нами? — мечтательность, романтика, самообман или прикосновение к миру вечных ценностей? Горделивое «гнушение» законами природы, которым подчинен весь мир («все, но не мы!»)? Или, страшно сказать! — в своих неопытных руках мы держали тогда дар новойприроды? Самообман или дар? Пусть этот вопрос останется без ответа… Только одна запись Михаила Пришвина, сделанная им на ходу в записной книжке в 1952 году приходит на ум: «Природа — это любовь. А человек — это что из любви можно сделать».