Невольные каменщики. Белая рабыня
Шрифт:
— Нищета порок-с.
Деревьев всхлипнул и судорожно дохнул на свои скрюченные пальцы.
— Предложение мое, на первый особенно взгляд, может показаться вам странным. В известной степени я устроил сегодняшнюю вакханалию лишь для того, чтобы разрыхлить внешние границы предубеждения и псевдоздравого смысла, которыми нищие таланты обладают в наибольшей степени.
— Ну и приемчики у вас, — заныл писатель, пытаясь встать хотя бы на четвереньки. Ничего похожего.
— Видите, я полностью откровенен с вами.
— А почему, такс-сать, я? — Деревьев пошел на вторую попытку.
— Объясню.
— Я так и знал.
— Но я знаком с вашими сочинениями.
Услышав это, писатель рухнул обратно на спину и замер.
— Не удивляйтесь. Что-то вы ведь напечатали, Кое-что ходило по рукам. Это не комплимент. Я имею в виду физическую возможность ознакомиться с ними.
— И что же? — осторожно спросил автор.
Иона Александрович встряхнул на плечах свою шубу.
— Мне понравилось… Вернее, не так, меня заинтересовали ваши взаимоотношения со временем. Только человек с такими, как у вас, претензиями к природе этого явления сможет выполнить то, что в данной ситуации надо выполнить.
— А что это за ситуация, — Деревьев наконец встал на четыре точки и от этого ощутил прилив самоуважения, — какого рода работенка? Что я там для вас должен сделать?
— Не только для меня. И не столько. Работая на меня, вы будете работать на себя.
— Тем не менее, Иона… э… Александрович… работа, работа какая?
Деревьев обхватил руками щиколотку сосны, намереваясь встать окончательно. Чтобы вести деловые переговоры на равных.
— Работа литературная, как вы, наверное, уже догадались.
— Погодите, погодите, а вы кто, ну, в принципе — кто?
— Я?
— Да, я помню, помню, богатый, очень богатый… а почему литературная работа? И время к тому же. Мемуар обработать? Или там история завода? Как бывало?
— Не совсем. Но какие-то книги в результате возникнут.
Деревьев подозрительно прищурился.
— Вы издатель?
— И издатель.
Писатель потерся щекой о кору и заскулил.
— Но я же не люблю издателей.
— Я их тоже не люблю.
— Нет, но я их совсем не люблю. Теперь.
— Вас обманул кто-то? Я многих знаю лично из числа этих самых издателей, и если речь идет о каких-то конкретных людях, я думаю, мы сумеем восстановить справедливость.
— Знаете? — Деревьев недоверчиво выглянул из-за дерева. — Нечитайлу знаете?
Иона Александрович презрительно фыркнул.
— Ну, это, — он опять фыркнул, — все, что он вам обещал…
— Аванс, аванс он мне обещал.
— Он его принесет вам в зубах.
— То есть?
— Повторяю, деньги, которые он вам должен, Нечитайло принесет в зубах.
— Он же их обслюнявит…
— И тем не менее.
Из дома снова донесся вопль, внезапно перешедший в глухой грохот. Орущее тело Тарасика торопливо транспортировалось вниз по лестнице. Оказавшись внизу, он завертел головой, пытаясь отыскать в сосновой темноте предателя-однокурсника. Не отыскав, он поднял голову туда, где вызвездило, и крикнул:
— Я тебя все равно, падла, урою. Урою, урою!
Жевакин с шофером живо поволокли его к воротам. Там к ним присоединился привратник. Тарасика стали грузить в машину.
— Как он не похож на себя, — не просто
— Это, возможно, не мое дело, но все-таки — что ему от вас нужно было весь вечер?
— Как бы это… даже затрудняюсь сформулировать. Он утверждает, что я соблазнил его жену, но не просто так, а при помощи слов.
— Женщина любит ушами.
— Но согласитесь, что это извращение. Тут другое. Был бы тут обычный адюль… тер. Нет ведь. Он не утверждает, что я спал с его женой. Кстати, я тоже не утверждаю. А ребенка, по его мнению, я ей сделал при помощи телефонных переговоров. Вы удивлены, да?
— Ничуть. Более того, я думаю, истерика этого вашего товарища имела под собой некоторые основания.
— Осталось ему только подать на алименты, — отвратительно захихикал писатель. — Брать с меня каждое четвертое слово.
— Напрасно вы иронизируете. Пойдемте еще выпьем. Я собираюсь поговорить с вами о вещах намного более удивительных, чем рождение ребенка из телефонной болтовни.
Проснувшись, Деревьев сразу вспомнил, что с ним произошло. Он лежал в обнимку со своей жесткой подушкой и затравленно косился в сторону письменною стола, на котором громоздились многочисленные доказательства того, что вчерашнее приключение ему не приснилось. Пузатые бутылки, заморские жестянки. Помимо обычных похмельных радостей — тошноты, головной боли, чувства вины — Деревьева донимало ощущение, что он куда-то скользит, сползает, рушится. Не столько в качестве тела, сколько в качестве личности. Непонятным пока способом он влип в неприятную и, возможно, опасную историю. Он мог бы довольно долго пролежать в таком притаившемся положении — сидя в зыбучих песках неизвестности, лучше не совершать резких движений. Но вот холодильник. Он вдруг громко щелкнул и ласково заворковал. Деревьев зажмурился. Он слишком точно знал, что холодильник отключен и пуст. Значит, окружающий мир осторожно показывает зубы своих новых законов. Если теперь кто-то войдет сюда через стену или снег окажется горячим, как в известном романе, можно будет не удивляться.
Впрочем, все это лишь паника. Надо себя преодолеть. Деревьев решительно встал. Его качнуло, только схватившись за спинку стула, он смог удержаться на ногах. И тут он понял, что навязчивое чувство сползания куда-то имеет довольно простое объяснение: задние ноги тахты окончательно разъехались и, стало быть, матрац лежал под углом к полу. Теперь следовало разобраться с холодильником. Когда Деревьев направился к нему, осторожно передвигая ноги, тот сразу икнул и затих. Сыто так икнул, опасливо. Но это не сбило Деревьева, он открыл дверцу и тихо сказал:
— Ну, понятно.
Холодильник был набит баночным пивом.
Раздался звонок. Просеменил Сан Саныч к двери. Деревьев тоскливо понял, кто пришел.
Утреннее явление Ионы Александровича было даже внушительнее вчерашнего. Он поздоровался, опять, как в первый раз, занял крутящееся кресло, а хозяину жестом определил сесть на раненую тахту. Деревьев подчинился.
— Вы только что встали?
Отрицать было глупо.
— Вы… у вас очень уж взъерошенный вид.
Писатель обеими руками кинулся проверять состояние прически.