Невольные каменщики. Белая рабыня
Шрифт:
Итак, я помчался в Москву не только по соображениям братского долга. Не стану излагать все подробности предпринятых мною разысканий. Это само по себе довольно интересно, но слишком бы перегрузило финал произведения, когда должна возрастать скорость обнажения истинного смысла. Скажу только, что самая объемистая часть добычи ждала меня у Антонины Петровны. Сетка с рукописями (именно сетка, я бы сам не смог додуматься до такой детали). Там же я обнаружил и конверт с последней порцией фальсифицированного текста. Следователя он не заинтересовал. Надо ли говорить о том, что эта подделка носила откровенно издевательский характер.
Здесь я прервусь для того, чтобы объяснить некоторые моменты, без чего изложение дальнейших фактов и тем более правильное их восприятие будет крайне затруднено. Как было сказано выше, я взял на себя скрупулезный труд «сохранить для потомства» полноценную память о Михаиле Деревьеве. О причинах этого странного и вычурного стремления тоже уже шла речь. После того как я собрал все, что можно было собрать, я стал перед проблемою, что мне со всем этим делать,
Промучившись около года в размышлениях на эту тему, я пришел к неожиданному, даже дерзкому выводу, что наиболее адекватным поставленной задаче методом будет написание некоего беллетристического сочинения, в котором можно было бы реконструировать живую жизнь Михаила Деревьева в период его знакомства с Ионой Александровичем Мамоновым. Писатель часто бывает интереснее своих писаний. В данном случае дело обстояло именно так. Разложив на мысленной столешнице все добытые мною материалы, все сплетни, домыслы и слухи и промучившись над этим пасьянсом несколько месяцев, я «увидел» своего героя. Я всмотрелся в него, удостоверился в нем, дат ему возможность «зажить». И бросился к столу. Надо ли говорить о том, что я испытал настоящее вдохновение. Первый раз в жизни.
Начались, разумеется, «профессиональные» трудности. Я был слишком пропитан Деревьевым, мои чернила были отравлены его словами. На моей манере не могло это не сказаться. Но, с другой стороны, выкорчевав следы этого влияния, я остался бы на пустыре. И я решил не прятаться от действительности. Но поскольку я — все же не он, писание от первого лица неизбежно выродилось бы в пародию. Применив третье лицо, я убил бы сразу и Сциллу и Харибду, то есть и избежал вышеуказанного, и сделал более заметной для читательского глаза разницу во временах повествования: 86-ой — «я», 93-ий — «он».
Кажущаяся со стороны самой оригинальной и путаной, история с «машиной времени» придумалось сразу и легко. К тому же доставшиеся мне «улики» подталкивали как раз к чему-то такому. Нельзя не признать, что завязка получилась довольно сложной по конструкции, но стала на свое место без примерок и намертво. И я не стал оскорблять ее сомнением. А первым толчком, повернувшим мое воображении в эту сторону, было то самое «Избранное». Толстая, хорошо — с золотом, с полями, с коленкором — изданная книга. Но самым интересным в ней был не полиграфический уровень, а то, что она существует, по-видимому, в единственном экземпляре. Хотя нет, скрывается где-то ее двойник, ставший невольным инициатором событий, приведших к гибели моего дорогого брата. Но в любом случае возникает вопрос, для чего нужно было Ноне Александровичу производить этот дорогостоящий фокус? Пусть денег он не считал… тут опять отступление. Попутно своим делам я узнал, что господин Мамонов стоял во главе целой артели фальшивомонетчиков. И что погиб он как раз в тот момент, когда кто-то из его приближенных сумел Иону Александровича, потерявшего под влиянием страстей бдительность, хорошенько «обуть». Обычный эпизод из криминальной жизни нашего времени. Так вот, я подумал, зачем? Зачем такой человек, как господин Мамонов, ставя на карту свое благополучие, пускается в сложные игры воображения? Должна здесь быть какая-то сильная причина. Иона Александрович вознесся на вершину тайного бизнеса не случайно, пользовался, насколько я смог понять, огромным специфическим авторитетом и рухнул только потому, что свои способности направил в некое мнимое пространство. Так вот, причиной его могучих странностей была назначена мной ревность. И когда я это решил, то, вдруг холодея, понял, что подошел к зеркалу со стороны амальгамы. Ведь внутренним двигателем повести самого Деревьева тоже была как бы беспричинная ревность. Идеальный любовный треугольник, где третий никогда не появляется на сцене, будучи источником тайного разрушительного магнетизма. Ревнующий до такой степени переживает несуществующую измену, что постепенно материализует предмет ненависти. Уверовав, что мною открыт единственно возможный метод для данной ситуации, я продолжит его в деталях. Например, парочке двух парикмахерш в повести Михаила соответствует парочка двух столь же неразлучных шлюх. «Хоровод мертвецов», собранный мною в последней сцене второй части, является магистралом ко всей повести Михаила. И много еще в том же роде.
Необходимо сказать несколько слов и о самом произведении Михаила. По крайней мере, для того, чтобы не создалось впечатления, что я от него в восторге. Я вообще с предубеждением отношусь к жанру исповеди и с большим сомнением — к самой возможности исповедаться до конца. И не надо думать, что настоящими своими писаниями я хоть в малой степени противоречу этому своему заявлению. Сочинение Михаила не принадлежит к лучшим образцам этого ущербного жанра. Автор все время косится в сторону слишком уж подразумеваемого читателя. В такой ситуации было бы честнее отбросить неумелую маскировку и превратить все в обыкновенную повесть из жизни чувствительного альфонса. Автор слишком заботится о специфической,
Простоте русской денежной системы — рубль — копейка — соответствует и простая схема домостроевского сексуального счастья: она внизу на спине, он вверху.
Рассуждения эти (конечно, я слегка их утрирую), может быть, и не лишены известного интереса, но помещены в слишком неподобающем месте исповеди и занимают совершенно чрезмерную площадь. Что-то жюльверновское есть в этом приеме. Бежит герой, спасаясь от тигра, и вдруг, зацепившись за корень баобаба, падает. Вместо того, чтобы заставить его подняться и отправить дальше, автор начинает пересказывать все, что он знает о баобабах. Вот чтобы избавить героя от нескольких таких тигров, пришлось произвести сокращения. Следы их, может быть, заметны в тексте, но тут уже ничего не поделаешь. Надобно сказать и вот то: Иона Александрович, разумеется, читал нередактированный текст и, конечно, не мог пройти мимо этого вопиющего преступления против здравого смысла. Я не мог не позволить ему высказаться на эту тему — в сцене пьянки в пыльной комнате.
И еще одна неприятная особенность деревьевской рукописи не может быть не отмечена — перенасыщенность текста всякого рода каламбурами, скрытыми отсылками, парафразами. Ничем, кроме нудного профессионального самодовольства, объяснить этого нельзя, и выглядят эти «особенности манеры» временами тошнотворно. Или кровь сердца — или игра слов, одно та двух.
Интересно, что чем-то по-настоящему исповедальным, дневником в истинном смысле слова рукопись Михаила становится, когда речь заходит о вашем покорном слуге. Ругая меня последними словами (ракалия, кривая сволочь и т. д.), он не дает себе труда объяснить читателю, кто он, этот отвратительный тип. То есть он искренне ненавидит меня, не предполагая никакого читателя и не желая делиться с ним своими чистыми чувствами.
Итак — заканчивая эту длинную петлю — последняя, выполненная, по всей видимости, Ярополком Ивановичем подделка сначала показалась мне выполненной кое-как. Или страх исполнителя перед хозяином к этому времени ослабел, или сам Иона Александрович не считал уже нужным скрывать презрение к своему литературному рабу. Если исходить из логики, которая просматривалась в сопоставлении двух первых фальсификаций, Михаил должен был ждать именно того, о чем я во второй части «Избранного» и пишу, то есть материализации Дарьи Игнатовны. Получил же изложение эпизода, где он является к малознакомому азербайджанцу продавать книгу Михаила Булгакова. Причем вместо Булгакова он теперь приносит ящик коньяка (эта баснословная деталь сразу конфузит глаза), и начинается длинная дикая пьянка. Причем азербайджанец не понимает ни слова по-русски, что редкость даже среди азербайджанцев, равно как и Деревьев по-азербайджански. И вот, опорожняя стакан за стаканом, Михаил переживает мучительное удивление: а что он, собственно, делает здесь, в этой комнате и в этой компании? Азербайджанец поет ему песни своего народа и плачет, Деревьев пытается ему подпевать и тоже плачет. Написано все это с превеликим ядом, но не без изобретательности. Причем техническая сторона дела удручающа. Временами «специалист» вообще забывает, что он должен подделывать почерк Деревьева и переходит на собственные каракули.
Если сопоставить данное «вознаграждение» с текстом третьего романа, за который это «вознаграждение» и выдавалось, то контраст получается разительный. С одной стороны, нестерпимые, трагические, отвратительные и трогательные сексуальные вопли, а с другой — пьяный плачущий азербайджанец.
Придется мне в известной степени дезавуировать свои слова о том, что по заказным романам Михаила трудно составить правильное представление о нем как о человеке. По крайней мере, по одному направлению они поддаются исчерпывающему истолкованию, то бишь интерпретации. Если мы посмотрим развитие темы эротики от произведения к произведению, то картина окажется следующей. «Илиада капитана Блада» написана прежним Михаилом, цинично беззаботным негодяем, ничем «таким» не озабоченным. Из любимейшей книги своего детства он бестрепетной рукой делает материал для издевательского зубоскальства. Чего только стоит этот грубо огомериваемый дубина Волверстон. «Наша» тема проявляется лишь в самом конце — в этом бессмысленном навороте о героической и самоотверженной смерти двух лесбиянок.