Невольные каменщики. Белая рабыня

Деревьев Михаил

Когда ярость Лавинии оттого, что ей не удалось напоследок поговорить с Энтони, начала стихать, она вдруг с удивительной отчетливостью поняла, отчего ей, собственно, это не удалось. Она вспомнила странное суетливое поведение Элен. Чтобы она, воплощенное благородство, спокойствие и уравновешенность, рассыпалась в примитивных слащавых благодарностях?! Ах ты, улыбчивая фея с голубыми глазами! За все годы знакомства Лавиния не могла вспомнить за ней привычки заискивающе заглядывать в лицо. Эта бывшая рабыня, купленная за три с небольшим фунта в толпе грязных сенегальских негров, всегда очень заботилась о своей осанке. Только чрезвычайные причины могли

заставить ее так изменить стиль своего поведения. Она не хотела, чтобы ее «лучшая подруга» поговорила с ее братом. Она боялась, что этот разговор принесет лучшей подруге успех. И этот пират-расстрига с нею, конечно, в сговоре.

— Ах ты, дура! Дура! Дура! — Лавиния хлестала себя по щекам, стоя перед высоким венецианским зеркалом Только такая дура, как она, могла забыть, что Элен и Энтони никакие не брат и сестра! За сколько эту белокурую дрянь продали тогда губернатору? Да, за двадцать пять фунтов. Только такая дура, как Лавиния Биверсток, могла выпустить — всего лишь за пригоршню монет на волю из клетки свою будущую соперницу. Юная плантаторша снова яростно хлестнула себя по лицу.

Ну что ж, теперь, по крайней мере, все ясно. В этой истории не осталось тайн. Предпочтения и интересы определены. Главное теперь — не показать никому, особенно любимым Фаренгейтам, что их тайна перестала быть тайной. Пусть они продолжают считать, что беззаботная богачка Лавиния Биверсток пребывает в блаженном самоуверенном неведении.

Лавиния резко дернула за шнур, вошедшая по этому сигналу служанка, невольно посмотрев через плечо госпожи в зеркало, содрогнулась.

Глава 3

Ураган

— Не нравится мне все это, — сказал капитан Брайтон, невысокий сухощавый человек с птичьим лицом, на котором очень выделялись рыжие кустистые брови. Его недовольство легко было понять. Трехпалубный шестидесятипушечный красавец «Саутгемптон» беспомощно хлопал парусами без всякой надежды сдвинуться с места — штиль. Стояла душная жара. Журчала вода в шпигатах — вахтенные драили палубу.

— Не понимаю, почему вы так нервничаете, сэр, — сказал лейтенант Фаренгейт, освобождая верхнюю застежку мундира, — колонисты ждут нашего появления уже не первый месяц, и от того, прибудем мы сегодня или завтра, вряд ли что-либо изменится.

Лейтенант достал из кармана подзорную трубу и стал смотреть в ту сторону, где должен был, по расчетам, находиться остров Большой Кайман.

Капитан Брайтон фыркнул и тоже достал трубу и, демонстративно повернувшись к лейтенанту спиной, стал смотреть в противоположном направлении.

— То, что меня волнует, находится там, мой юный друг.

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Видите вон ту серенькую полоску горизонта?

— Мне кажется, да.

— И как вы думаете, что это такое?

Лейтенант освободил еще одну застежку своего камзола, как будто это могло помочь ему думать.

— Неужели шторм?!

— И, боюсь, нешуточный. Нам бы только успеть убрать паруса. Боцман!

Через секунду на верхней палубе не осталось и следа от прежнего сонного царства. Впрочем, то же самое творилось и на всех остальных палубах. Матросам не нужно было долго объяснять, что такое надвигающийся шторм. Скрипели задраиваемые орудийные порты. Канониры орали на подчиненных, проверяя крепление пушек. Если хотя бы одна из них сорвется во время бури, кораблю — конец. По вантам с обезьяньей ловкостью карабкалось сразу несколько десятков человек.

Капитан еще

раз посмотрел в сторону приближающегося облака, теперь уже различимого и невооруженным глазом.

— Пойдемте, лейтенант, пропустим по стаканчику хереса.

Энтони неуверенно оглянулся на суетящихся людей.

— Оттого, что мы останемся сейчас на палубе и будем ругаться или подавать советы, работа не пойдет ни быстрее, ни лучше.

Энтони последовал за своим начальником-фаталистом.

Через полчаса «Саутгемптон» оказался в самом центре водяной геенны. Команда сделала все возможное для того, чтобы достойно встретить удар стихии, но бывают случаи, когда любые человеческие усилия недостаточны для того, чтобы противостоять ей. Это был именно такой случай.

Переваливаясь среди черных водяных гор и облаков серо-желтой пены, скрипя всеми своими деревянными суставами, «Саутгемптон» терял по очереди мачты, ломавшиеся с пушечным грохотом, постепенно превращаясь в неуправляемую, обреченную посудину. Сорвавшаяся-таки с креплений кулеврина носилась по нижней пушечной палубе, сметая все на своем пути, калеча орущих от ужаса канониров.

Когда налетел первый порыв ветра, лейтенант сидел в кают-компании со стаканом в руке. Вторым порывом, уже несшим в себе какие-то деревянные обломки, были выбиты все стекла и сорвана с петель дверь. Орошаемый хлопьями холодной пены, лейтенант старался, может быть, из чувства самоутверждения, держать стакан с хересом в вертикальном положении. Когда вдруг начала вздыматься противоположная стена кают-компании и на него из распахнувшихся стенных шкафов роскошными белыми стаями полетели обеденные сервизы, Энтони потерял сознание.

Очнулся он от холода. Не сразу понял, что лежит, но сразу догадался, что мокр до нитки. Впрочем, одежды на нем было немного: и башмаки, и мундир, и парик, и, уж конечно, шляпу, присвоила стихия. Еще он понял, что вокруг темно. На мгновение мелькнула мысль — ослеп! Но тут же, слегка приподняв голову, понял, что видит. Всего в каких-нибудь десяти дюймах перед его глазами был различим стоящий сапог. Сапог этот резко приблизился и постучал Энтони по скуле. Окончательно очнувшийся, но еще очень ослабленный лейтенант пробормотал:

— Как вы смеете!

— Дик, да он жив! — послышался веселый, но неприятный голос.

— Поднимите его, ребята.

Уже через несколько секунд Энтони пребывал в сидячем положении. Оглядевшись, он обнаружил, что находится на песчаной отмели, что невдалеке начинаются какие-то заросли, что вечереет и что перед ним стоят несколько человек в кожаных куртках и высоких сапогах. И все они вооружены.

— Кто ты такой, парень? — спросил у Энтони один из них, видимо, старший, если судить по костюму. На нем был замызганный офицерский мундир. Из-под треуголки торчала черная, просмоленная косица.

— Когда я спрашиваю, то жду ответа! — вслед за этими словами вожака один из парней, стоявших у Энтони за спиной, сильно хлестнул лейтенанта тростниковым прутом. Юноша вскрикнул, не столько от боли, сколько от неожиданности и унижения, — подобным образом наказывали рабов на плантациях.

— Как вы смеете! — прорычал он. — Я Энтони Фаренгейт, сын губернатора Ямайки!

Слова эти произвели на негодяев неожиданный эффект — они расхохотались.

— Чему вы смеетесь, скоты?! — крикнул лейтенант, пытаясь встать на колени и инстинктивно ощупывая правый бок в поисках шпаги. Разбойник снова занес над ним тростниковый прут, но вожак в офицерском мундире остановил его.