Невозможно остановиться
Шрифт:
— Наша группа едет в Улан-Удэ, — объясняет благодушный Джон.
— Это очень интересно, — говорит Теодоров.
— Я вас приглашаю в гости, — говорит Джон-американец.
— В Нью-Йорк? — пугается Теодоров.
— В наше купе, — улыбается белозубый Джон. — Нам интересно с вами поговорить. Пойдемте, Юрий.
«Не ходите, батенька, — шепчет из кармана Ильич. — Архи! — чихает. — Архи! — чихает, ибо в кармане крошки табака. — Архиподозрительный молодчик!»
— Удобно ли это, Джон? — спрашивает Теодоров, не слушая советчика.
— Ничего, ничего. Все будет очень хорошо, — успокаивает Хэмптон Теодорова.
Так Теодоров попадает в купе, где все пассажиры, как на подбор, американцы. По-русски — это
— Виски? — предлагает радушный Джон, словно угадывая его мысли.
— О'кей! — сразу откликается Теодоров.
Все смеются. Смотрят хорошими, добрыми глазами. Не иначе им понравился безупречный английский Теодорова.
Джон Хэмптон рассказывает что-то на английском о Юрии Сахалинском. Пожилая американка и два средних лет мистера (можно так сказать?) поднимают брови, выражая удивление: мол, как далеко живет Теодоров, хотя сами-то они живут еще дальше, дальше некуда! Все пьют, как полагается, понемножку, но Теодорову на фоне Восточной Сибири никак нельзя подводить нашу Восточную Сибирь, и он отпивает умеренно много. Сразу завязывается живой и дружелюбный разговор. Джон Хэмптон толмачит, и Теодоров, привычный к интервью с японцами, складно рассказывает об островной жизни. Но американцев (а здесь все американцы и все коммерсанты) интересует не столько Сахалин — исконно русская земля, кстати, — сколько личность самого гостя. Кто он? чем занимается? его семейное положение? Ну, это пожалуйста. Виски позволяет. Теодоров родился…
— Еще виски? — спрашивает друг Джон.
— Да, непременно, — нахальничает Теодоров. А с ними только так и надо! С ними чем наглей, тем лучше. Потому что они богачи, коммерсанты. Зажирели они под сенью своей статуи Свободы — скажи, Ильич!
«Пхавильно, батенька! — откликается купюрный знакомец своим картавым говорком. — Аххипхавильно!»
Но гордость за родину, промелькивающую в окне своими таежными чащобами, не позволяет Теодорову излагать полную правду о своей кипучей жизни.
К бывшему режиму он всегда, конечно, относился резко отрицательно, за что был гоним и притесняем, а всю нежность и любовь свою посвятил охране материнства и детства. Он, господа, домосед и семьянин. У него четыре дочери — Лиза, Варя, Настя, ну, и эта… как ее?.. Маруся.
— Вы молодец! — хвалит его через переводчика пожилая американка. И спрашивает через Джона Хэмптона, состоит ли Теодоров в обществе защиты животных.
«Уланудэ!» — мысленно отвечает ей Теодоров. — Конечно! — горячо говорит он вслух. (Богатеи любят животных.)
«Пхавильная политика!» — хвалит его друг Ильич, который дока по части обмана доверчивых буржуев.
— Вы состоятельный человек, Юрий? — спрашивает сам Джон. «Глупый вопрос!» — думает Теодоров.
— Да, я имею банковский счет, — отвечает он. («Пять рублей остатка»).
— Вы популярный писатель? — интересуется другой мистер, лысый, между прочим, как Ильич.
«А вот налей — скажу».
— Да, полагаю, что популярный. Одна моя повесть выходила трехмиллионным тиражом, — по-простому признается Теодоров.
Миллионы, конечно, поражают их. Ну еще бы! Эти шесть нулей для них, бездуховных коммерсантов, все равно, как шесть сияющих нимбов, на которые нужно молиться, — пхавильно говорю, Ильич?
«Бля буду, пхавильно!» — восхищенно кричит вождь. Теодоров наливает ему мысленно стопарь виски. Что в них есть положительного, в этих американцах из разных американских штатов, так это их алкогольная восприимчивость. То есть начинают они понемножку, в своей национальной порочной манере, но под влиянием умного Теодорова, под магическим
Американцы смеются, но Теодоров не обольщается, что это именно он насмешил их: они смеются беспрерывно. А когда не смеются, то улыбаются широко и белозубо. Мистика какая-то! То смеются, то улыбаются! Почему так, Ильич? Почему их лицевые мускулы никогда не изобразят горького раздумья над смыслом жизни, не исказятся в тоске-печали?
Инфантилы какие! — жалеет Теодоров бедняг. И прочищает горло: его попросили спеть что-нибудь исконно русское. Ну, пожалуйста! Вот любимая песня Теодорова. Называется она «Степь да степь кругом». Уж она-то, заставит их, розовощеких, притихнуть и взгрустнуть, тем более в исполнении Теодорова. Значит, так.
«Сте-епь да степь круго-ом. Путь далек лежит. В той степи-и глухой замерза-ал ямщик».«Не хреново, а, ребята?» — думает он, удивляясь, почему американцы не плачут, ведь сам-то он готов зарыдать. Бесчувственные какие, толстокожие! Переговариваются, улыбаются, смеются — ну, никак не прошибешь их американскую мечту о шести нулях. Не понимают, что жизнь нам дана один раз и прожить ее надо, как этот замерзающий ямщик с поводьями в руках в необъятном пространстве снежной степи, а не на зеленом газоне под стрекот косилки… да-а! Не дотягивают, не дотягивают! И не подтягивают. А пьют хорошо, тут ничего не скажешь. Ишь, как мисс Стелла раскраснелась. Вот жениться бы на ней, думает Теодоров, и тоже, небось, ходил бы с персональной косилкой по газонам около своего двухэтажного коттеджа в штате Вирджиния мистер Теодорофф. А потом бабу (мисс Стеллу) выгнать из дома и выписать к себе Лизоньку-душеньку, вот хорошо бы было!
— Нет, Джон, я не уеду в Америку, — отвечает Теодоров на вопрос пьяного Хэмптона.
— Почему, Юрий? — не понимает дружище.
— Я в степи замерзну, Джон. Так мне на роду написано.
— Ха-ха-ха! Я вас приглашаю в гости, Юрий.
— В штат Нью-Йорк? Можно! — соглашается Теодоров, пия. И вдруг все начинают звать его в гости — в штаты Вирджиния, Калифорния, Массачусетс. (А за окном все еще, между прочим, Восточная Сибирь — зеленая, тяжелая, таежная.) Дружно записывают его адрес, чтобы вызвать Теодорова, обещают долларовую помощь — им это раз плюнуть. Карманного Ильича от такой продажности Теодорова перекособочило, перекорежило. Он шипит: «Хенегат, вы, батенька!..» Кто бы говорил! Вспомнил бы свои Женевы и Лондоны! А кто милой Наденьке с Инесской изменял, а? То-то же. Помалкивай, неконвертируемый!