Невозможный Кукушкин
Шрифт:
Светлана Леонидовна сидела в учительской, её окружали несколько сочувствующих ей учителей — нашлись всё-таки! — смотрела на чью-то горящую сигарету и думала: «Может, закурить? Говорят, когда закуришь, легче становится…»
Но всё-таки себя переборола. Тогда как же она будет со своими мальчишками бороться? Кажется, Пчелинцев с Нырненко уже покуривают… Или ей это показалось?
Как раз в эту минуту в учительскую заглянул Гуслевич, поманил её пальцем, вытащил в коридор и всё рассказал. Потом спросил:
— Почему вы такая грустная?
Она
— Школа — это очень серьёзно и трудно. Если у вас есть возможность, не приходите сюда работать.
— Да бросьте вы! — нарочно грубо сказал он ей, потому что понял: простое сочувствие только хуже её расстроит. — Школа — это как раз по мне. Это — арена борьбы!
— За человека… — тихо добавила Светлана Леонидовна. — Извините, но мне на урок пора. До свиданья. Только бы со Славой всё хорошо кончилось…
— Кончится! До свиданья, — ответил Гуслевич и посмотрел ей вслед. Неужели он поспешил с женитьбой?.. Нет, нет, что за глупость!
…Возле учительской толпились мальчишки и девчонки из 5-го «б». Все кричали, но громче всех кричали Пчелинцев и Нырненко, поэтому Гуслевич сразу узнал их.
— Ей — выговор! Я уже подслушал.
— За что?
— Люди, говорят, у нас не те выступали. Незапланированные!
— Мне Светлану жалко. Она плакала… в учительской. Я подсмотрел.
— Успокойся, из-за тебя она в тысячу раз больше плакала.
— Я, может, больше не буду…
— Ты не будешь, кто-нибудь другой будет!..
Дальше Гуслевич не слышал, потому что все помчались на урок.
НАКОНЕЦ-ТО КУКУШКИН…
Если признаться честно и до самого конца, то я никогда бы не удрал из дома. Это я просто так мечтал, что уеду куда-нибудь и путешествовать буду, и совершать разные открытия…
А тут…
А тут я решил уйти из дому. И навсегда. Я уже хорошо знал — меня обманули, как малька: Людмила не моя мать.
Теперь бы я смог объяснить любому, почему я такой врун. Всё потому, что меня самого в детстве обманули и я привык быть обманутым и всем врал тоже, привык…
Теперь я совсем вспомнил тот голос, который когда-то пел мне песни. Он сейчас неотлучно звучал у меня в ушах и звал с собой, а слёзы душили, и я спрашивал себя: «Где моя настоящая мать? Неужели она меня бросила?»
Но в это я не мог поверить. Я тогда был маленький, как Марьяна, а такие маленькие все хорошие, их все любят. У них и замечаний нет, и оценок, и дневников…
Моя мать не могла меня обмануть и бросить. У неё на той фотографии такое удивительное лицо…
А вдруг я не залезал к старику в квартиру, вдруг там не было никакой фотографии? Просто я это выдумал… Нет, мне всё это приснилось… страшный сон… я сплю.
Но нет, я не спал, я шёл по улице, искал свой портфель. Вдобавок дождь усилился…
Как бы я и дальше хотел считаться Людмилиным сыном, как хорошо мне тогда было! А теперь уже так не получится. Никогда.
Значит, если моя мать меня не бросила, то где она?
Ответ нашёлся всего
И я плакал. Плакал запоздало и отчаянно; на целых семь лет опоздал, а мог бы и вообще не догадаться…
Я чувствовал, как вырастаю из этих своих запоздалых слёз, становлюсь старше и на себя непохожим. Может, я совсем стану взрослым?
Потом я подумал о Людмиле, стал искать несправедливость, неприязнь ко мне и ничего подобного не нашёл.
Бывало, она ругала меня, но всегда за дело! Всегда защищала меня от отца. Из-за меня терпела нападки соседей, неприятности в школе и вообще мучилась со мной, где только можно. Нет, она всё-таки любила меня и ничем ни разу себя не выдала.
Но Марьяну она — ага! — любила гораздо больше меня! Ну конечно, известное дело — Марьяна ей родная, а я ей никто. Вот оно! Запоздалой болью отдалось во мне сейчас это моё открытие. Оказывается, никуда не надо уезжать, чтобы делать открытия, узнавать себя… А мы-то хохотали над словами Светланы Леонидовны, когда она нам говорила про самопознание, развитие личности, достоинство человека… какой ерундой нам казалось всё это…
Я точно не мог определить, чем отличалась эта особенная Людмилина любовь к Марьяне, но она чувствовалась везде и повсюду, была неистребима, как запах бензина у нас на улице…
И отец хорош — целых семь лет правдиво смотрел мне в глаза и ни разу не сказал честно: «Знаешь, сын, а ведь сегодня у нас с тобой грустный день. Давай помолчим как следует, и вспомним твою мать… Она была необыкновенная, смотри на портрет, сам поймёшь…»
Сейчас мне казалось, что если бы он хоть раз мне так сказал, я бы рос другим, лучше и умнее в сто тысяч раз… Я бы что-нибудь уже понял…
Но этого не было, он прятал её портрет и фотографии и ни разу не повесил на стенку, не показал мне. А старик повесил… А почему он повесил? Да кто же он, в конце-то концов, мне и ей, этот старик, раз он ничего не захотел забыть?
Может, это и есть мой настоящий отец?
Меня обступила как будто душная стена — если я останусь хоть на секунду, я задохнусь.
Нет, не надо!
И тогда я повернул назад и пошёл к Юрке, хотя он, по всем правилам, должен быть в школе. Но мне некуда было идти, и на всякий случай я шёл к нему: а вдруг?!
Юрка оказался дома, он засовывал в себя макароны: возьмёт макарону за хвост и бросает себе в пасть.
— Где портфель? — говорю.
— Не знаю, — говорит. — Хочешь макарон?
— Потеряли мой портфель, изверги, — говорю. — Он хоть и не твой крокодильско-венгерский, а простой и наш, зато ему уже пятый год, а он ещё дышит. Давай портфель, не то всё разнесу!
— Ты что, Славян! Не брал я его. Он там и остался. Ищи там.
— Там нет. Без портфеля в школу ходить не буду. Вся ответственность на тебе с Андрюхой.