Невская битва

Сегень Александр Юрьевич

В Торопец они прибыли в канун Благовещения, обозначили свое прибытие и разместились в одном из странноприимных домов с весьма обширными жилы­ми помещениями. На другой день ни свет ни заря хо­зяева разбудили их громкими восклицаниями:

— Гавриил! Гаврила идет! Гаврилу встречайте!

Оказалось, именно так тут положено было начинать этот праздник. С шумом русы вносили клетки с птицами, и этих птиц следовало выпускать на волю, на что Йорген фон Кюц-Фортуна, будучи птицеведом, проворчал, что при таком морозе мало кто выживет из выпущенных птиц, привыкших за зиму к домашнему теплу. Но спорить с местными жителями тевтонцы не стали и охотно вовлеклись в общий настрой праздни­ка. К тому же двое рыцарей оказались «Гаврилами» — Габриэль фон Тротт и бывший швертбрудер

Габриэль фон Леерберг. За это им в волосы воткнули перышки и пушинки и первыми разрешили выпустить птиц на волю. Впрочем, вскоре появился священник, кото­рый, строго прикрикнув на преждевременно праздну­ющих, сказал, что птиц следует выпускать не до, а по­сле праздничной литургии.

И все же с утра у рыцарей было приподнятое наст­роение, с коим они и отправились на прием к Алексан­дру. Об этом русском князе ходили слухи, что всякий, кто хоть раз его увидит, уже не может потом забыть, настолько он хорош собою, умен, крепок и могуч. Да­же привирали, будто от него исходит некое сияние, и что многие, увидев Александра, навсегда остаются при нем служить.

Когда пришли ко княжьему двору, Андреаса по­стигло небольшое разочарование. Выяснилось, что Александр, стоя на крыше дворца, в эти утренние мгновения занимается нечем иным, как разбрасыва­нием птиц по небу. То есть тем же самым, чем и про­столюдины. И это при том, что даже их священник по­рицал долитургическое птицебросание. Это уже как-то не вязалось с образом ревностного христианина, каковым сплетники рисовали Александра. К тому же некий молодой муж весьма неучтиво пытался при­влечь к себе внимание русского князя оглушительней-шим свистом. Доводилось Андреасу слыхивать моло­децкие посвисты, но чтоб такой громкости…

Далее гостей повели в просторную палату, где не­которое время пришлось ждать стоя и где им подали лишь по бокалу воды, едва разбавленной вином. Лег­кое праздничное настроение заметно поубавилось, и теперь Андреаса раздражали перышки и пушинки, так и оставшиеся в волосах у Леерберга. Вот ведь, дру­гой «Гаврила», Кюц-Фортуна, тот вовремя убрал эту чепуху с головы и теперь выглядел чинно, как и подо­бает настоящему тевтонскому рыцарю.

— Вы бы убрали это из своих волос, — сделал юнг-мейстер замечание бывшему швертбрудеру.

— Зачем?.. — беспечно отмахнулся тот.

В следующее мгновение в палату летящим шагом вошел тот, о котором не зря говорили, что вид его вы­зывает восхищение. Андреас фон Вельвен невольно ахнул и вынужден был тотчас сделать вид, будто зака­шлялся.

Пред тевтонцами явилось истинное чудо природы — это был очень высокий и стройный человек с лицом пре­красного юноши, но с посадкой и повадками зрелого и могучего льва. Одет он был в неяркие, но дорогие одежды — на нем был плотный льняной кафтан, ши­тый по верху и на рукавах золотыми бегущими в раз­ные стороны хвостатыми крестиками, поверх кафта­на — темно-красный плащ из очень дорогого аксамита, на ногах — красные сапожки, голову венчала златотка­ная шапочка, отороченная куньим мехом. Тридцати­летний юнгмейстер знал, что Александр на одиннад­цать лет моложе его, и сначала даже хотел заговорить с ним как с мальчиком, которого взрослые хотят пред­ставить взрослым. Но с первых же слов разговора Анд­реас стал смущаться, как будто разговаривал с Герма­ном фон Зальца или даже с самим императором.

Александр заговорил красивым мужественным го­лосом, в котором любезность одновременно сочеталась с милостивым снисхождением, и это нельзя было не почувствовать. Даже сама словенская речь не звучала в его устах дико. Напротив, только теперь фон Вель­вен услышал, насколько она мелодична и величест­венна.

Быть толмачом вызвался другой бывший мечено­сец Михаэль фон Кальтенвальд, превосходно владев­ший русским наречием:

— Александр говорит, что весьма рад видеть бра­тьев во Христе Боге и даже не сердится на нас за то, что мы не приезжали к нему в гости раньше.

— Каково! Не сердится!.. — возмутился юнгмей-стер. — Передай ему, что и мы не сердимся за то, что он до сих пор не признал власть папы и не вступил в наш славный орден Пресвятой Девы

Марии.

Александр, когда ему перевели, улыбнулся так, как взрослый улыбается ребенку, если ребенок скажет некую глупость, желая произнести что-то умное. Он заговорил еще ласковее. Кальтенвальд переводил:

— Он говорит, что оплошность легко поправить. Для этого достаточно папе вступить в истинную Хрис­тову Церковь, а после того ордену Пресвятой Девы Ма­рии прийти на службу к нему, то бишь Александру, и вместе противоборствовать насилию иноверных измаильтян, коих военачальник Батый.

Андреас вспыхнул от возмущения — да он дерзок и излишне самоуверен, сей юноша!.. Чуть было не вы­палил это, да помнил про слухи о том, что русы способ­ны к языкам и многие могут знать тевтонскую речь.

— Переведи ему, герр Михаэль, что мы подчиня­емся одному только Господу и оттого носим гордое зва­ние Божьих рыцарей. Таков наш устав, основанный еще в те славные времена, когда наши предки сража­лись с сарацинами, отвоевывая у них Гроб Господень, на котором зажигается Святый Огнь.

Не успел он домолвить это, а Кальтенвальд не ус­пел начать переводить, как лицо Александра озари­лось странным светом, который нельзя было не заме­тить даже раздраженному на русского князя рыцарю Андреасу фон Вельвену. Таким сиянием светится верх горящей свечи, а у человека его можно наблюдать лишь в самые торжественные мгновения — в лучшие мгновения битвы, в пылании любви или в духовном молитвенном восторге. Без сомнения, Александр по­нимал тевтонскую речь, но скрывал это. Выслушав пе­ревод, он легонько поклонился Андреасу и ответил:

— Он в восторге от сказанного младшим магист­ром, — переводил Кальтенвальд. — При этом он ут­верждает, что Гроб Господень должен быть в душе каждого из нас, чтобы Христос мог возжигать Святой Огнь в сердцах наших. Еще Александр говорит, что желал бы видеть всех нас на своем свадебном торжест­ве. И добавляет, что высказанное им приглашение

служить в его войске остается в силе.

Как ни желал Андреас испытывать к Александру презрительные чувства, он уже совсем не находил их в себе, видя перед собой человека поистине лучезарно­го, исполненного величайшей духовной силы. Он да­же поймал себя на мысли, что и впрямь не прочь был бы перейти к нему на службу, если бы… Если бы не обещание Германа фон Зальца, что следующим после него гроссмейстером ордена станет он.

— Я благодарю князя Александра за все его лю­безные предложения. Увы, сам я едва ли смогу надол­го задержаться в Торопце, ибо долг вынуждает меня двигаться далее в Киев, но если кто-то из сопровожда­ющих меня рыцарей захочет остаться на свадьбу, то я не стану их отговаривать. На обратном пути я заберу их в Новгороде.

Когда Кальтенвальд перевел, Андреас позволил на­конец изобразить на своем лице некое подобие улыбки и спросил:

— Поговаривают, что князь Александр прекрасно владеет и латынью, и франкским наречием, и нашим, тевтонским. Так ли это?

Не дожидаясь перевода, Александр с улыбкой от­ветил по-тевтонски:

— Эти слухи верны, мой брат во Христе Андреас.

— В таком случае, зачем же мы заставляли утруж­даться нашего толмача? — удивился Вельвен.

Александр улыбнулся, но вмиг приосанился, улыбка сбежала с его лица, и он снова заговорил по-русски:

— Князь говорит следующее, — снова стал перево­дить Кальтенвальд. — Да, он изучал тевтонскую речь и может разговаривать с нами по-нашему, но он рус­ский государь, и народное достоинство велит ему гово­рить с гостями по-русски, тем более в присутствии сво­их подданных. Наш язык восхищает его своим мужест­венным и величественным звучанием, но он говорит, что для него нет слаще собственной благозвучной речи. Теперь же Александр спешит на праздничную мессу, просит извинения за то, что не может продолжить при­ятную беседу и приглашает нас постоять в храме, но не приближаться к алтарю и не смущать прихожан иносторонним наложением крестного знамения. После со­вершения мессы он приглашает нас на праздничную трапезу. Правда, он извиняется, что сегодня Благове­щение совпало со Страстной пятницей и трапеза будет скудная.