Невский проспект
Шрифт:
На прощание Ника сунула ему пакетик с эстонскими конфетками – для дочери. Иволгин поблагодарил и, чмокнув новую знакомую по-братски – в щеку, удалился. Уже спускаясь по лестнице, вытащил леденец – перебить послевкусие от неудавшегося вечера.
А увенчал этот вечер телефонный разговор с тестем. Эти звонки, как зубная боль, – всегда были некстати. Постепенно Домовой выработал в себе способность угадывать, что звонит именно тесть. Чудеса человеческой интуиции, да и только. Но все равно храбро брал трубку, только один раз, помнится, смалодушничал и попросил Маркова соврать, что его, то есть Иволгина, нет дома. Только ничего не вы-шло. Кирилл
В этот раз тесть интересовался, как внучка. Иволгин отвечал коротко и только по делу, это был как раз тот редкий случай, когда обычно многословный Домовой обходился словарем, ненамного превосходящим словарь Эллочки-людоедки. Наконец в трубке раздалось кряхтение, которое обычно предваряло переход к критической части беседы.
«Хочешь указать на недостатки, так сперва похвали», – машинально подумал Вадим. Как же – дождешься! Само собой разумелось, что супруг перебежчицы должен влачить безрадостное существование. И, словно опасаясь, что существование это может оказаться не таким уж безрадостным, его не оставляли в покое.
– Не уберег ты Наташу, засранец! – с присущей ему откровенностью сообщил тесть. – Был бы настоящим мужиком – ей бы и в голову не пришло уйти! Бабу-то от мужика попробуй оторви, если мужик – настоящий! А ты рохля, слизняк…
Иволгин отставил трубку, думая о своем. Вот уж правда так правда – человек не блоха, ко всему привыкнуть может. Впрочем, тесть, которого Наташа еще перед свадьбой расписала монстром в человеческом обличье, на поверку оказался не так уж плох. Уже после ее отъезда он несколько раз присылал Вадиму деньги – не очень много, но и это было подспорьем. Наташкин папаша, похоже, с самого начала не придавал большого значения газетной шумихе и за собственные шкуру с карьерой не слишком переживал. Какая карьера у водителя?! Дальше Уссурийского края его не сошлют. Бояться нечего. Поэтому и названивал, не думая о том, что все звоночки Вадиму, само собой, регистрируются в комитете. Было время, когда казалось, что этот человек – единственный, кто остался связующим звеном между ним, Иволгиным, и человечеством – разумеется, эту ответственную миссию тесть выполнял до тех пор, пока не появился Марков, но в любом случае Вадим был ему благодарен. Однако это не значило, что он с радостью будет продолжать слушать солдатские матюги.
Попрощался и подошел к окну, за которым плотной стеной встал нередкий в Ленинграде туман. «И говорит по радио товарищ Левитан, в Москве погода ясная, а в Лондоне туман». И ветки деревьев в этом тумане были похожи на руки утопающих, взывающих о помощи. Кто бы ему руку подал, вытащил из этого заколдованного круга? В такие моменты хочется, чтобы рядом было родное плечо. Плечи. А плечи и все остальное далеко. И спасение утопающих, как обычно, – дело рук самих утопающих.
В эту ночь ему приснился кошмар. Снился Ипполит Федорович, который объяснял, что третий допуск – это вовсе не бумажка. Это Комитет хочет, чтобы мы так думали, а на самом деле Третий Допуск – это немецкий агент, которого погрузили в анабиоз и похоронили в подвалах за семью печатями, и когда он проснется, тут и настанет конец света.
И
Спустя примерно месяц после начала работы в НПО у Иволгина состоялся еще один разговор с Колесниковым. Направляясь на встречу с ним, Вадим предполагал все что угодно. Может быть, в комитете подумали-подумали и решили выставить неблагонадежного Иволгина за порог оборонного предприятия? Еще фотограф этот подложил свинью – такая же жертва системы, но тут уже каждый сам за себя!
Колесников улыбался, перелистывая какую-то тетрадь в клеенчатой обложке и, посмотрев на входящего Вадима, улыбаться не перестал.
– Садитесь! – он кивнул.
Иволгин сел, тоскливо оглядываясь. На стене висел портрет генерального секретаря с четким мушиным пятнышком на начальственном лбу. «Боятся дырку протереть, – подумал он, – вот и не смывают».
– Как вам у нас работается? – спросил участливо Колесников.
– Спасибо, не жалуюсь, – сказал Вадим и добавил искренне: – Даже лучше, чем я думал.
Колесников покачал головой, словно этот ответ имел чрезвычайную важность.
– А дочка как?
– Прекрасно, – сказал Иволгин и насупился, словно только теперь вспомнил, с кем он, собственно говоря, беседует. – Я вам зачем-то понадобился?
– А вы не торопитесь, товарищ Иволгин! Мы же с вами нормальные люди, почему бы и не поговорить по-человечески. У меня, между прочим, тоже сын растет. Тройка на тройке. Я догадываюсь, о чем вы сейчас думаете: «О чем с этим монстром можно говорить по-человечески?!» Можно, товарищ Иволгин, можно. И нужно. В конце концов, не вы единственный, кто вынужден расплачиваться за чужие преступления. Или скажем мягче – проступки…
Иволгин заерзал в кресле. За окном срывались, отмеряя секунды, капли с тающих сосулек.
– Знаете, – сказал Колесников, – когда в моей жизни наступает черная полоса, я вспоминаю бло-каду. Да, да! Это, может быть, покажется вам слишком пафосным, неискренним, но это правда. Ку-рите?
Он протянул Иволгину открытую пачку. Сигареты «Друг», старые знакомые. Вадим замялся, курить в кабинете по-приятельски с гэбистом казалось ему странным. Всплыла какая-то сцена из трех мушкетеров. Он в роли д’Артаньяна, а Колесников, стало быть, – кардинал…
– Не стесняйтесь! – сказал гэбист и, перехватив взгляд Иволгина, посмотрел на генерального. – Он не станет возражать!
Он почти по-отечески посмотрел на Вадима.
В кабинете ненадолго повисло молчание.
– Да! – поднял палец Колесников, устремив взгляд куда-то в бесконечность. – Блокада! Что значат все наши неприятности, большие и малые, по сравнению с тем, что пришлось пережить тем, кто здесь оказался. Вы знаете, что немецкие войска были почти в двух шагах от места, где мы с вами находимся? И если бы фон Лееб не получил приказ Гитлера отдать часть своих подразделений для переброски на московское направление, вполне вероятно, что, несмотря на весь героизм защитников, город бы пал!