Невыдуманная и плохая
Шрифт:
Третье…С Лешкиных похорон я помню больше всего свое золотое колечко с красным камушком, доставшееся мне от мамочки. Я всё время смотрела на свои руки. У меня не было слёз и сил поднять голову на то, что происходило. Мельком видела я, как Ольга стоит в отдалении от общей свалки провожающих в последний путь, словно одинокое деревце, которое подпирает Эдна Родионовна — та которая одна на ее стороне. Периодически я слышу заправские матюги в их сторону — это вопит лёшина бабушка, насылая на Олю все мыслимые и немыслимые проклятия. Горе понравилось ей, оно придало значимость ее дряхлому бессмысленному и раздраженному годами существованию. Матерные ругательства свои она выкрикивает внятно и нараспев. А Ольга молчит, согбенная. Никто из нас не подходит к ней. Это я называю
Однажды Леленька решила, что у них с Лешей нет будущего. Решила сгоряча, после очередного бабкиного оскорбления, в лёшино отсутствие. Она накарябала краткое послание, которое старо как мир, в духе «прости и прощай», собрала свои немногочисленные пожитки и отчалила. Леша вернулся домой, прочитал эту поэтичную пошлятину и втихаря повесился, пока бабушка шумела стиркой в ванной.
Однажды с Лешей случилось чудо.
Его привел в нашу лит. студию его товарищ по ПТУ, который был сыном подруги моей Ленки — училки физики. И оба они — два сорванца, не прочитавшие за свою жизнь ни страницы, не считая редких наездов на учебники, ходили в наш бабий малинник за приятным общением, а вовсе не ради изящной словесности. Ну, пытались порой, наглядевшись на нас и подпав, так сказать, под благотворное влияние, плести из слов свои кривенькие узоры. Но вдруг, без предупреждения, Леша написал неплохое, да-да, совсем даже недурственное стихо, посвятив его Ольге. Больше всех радовалась Эдна Родионовна, которая тут же, не медля, включила Лешину удачу в очередной альманах, выходивший под знаменами нашего микрорайона в каждый квартал. Дети и родители были от них в пищащем восторге, и хвастали знакомым, мол, посмотрите, как одарен мой Ванечка…
Уже много позже, когда я трудилась помощником среднего менеджера, силясь сделать достойную своего пустого времени, карьеру, моя шефиня как-то, впав в сентиментальность, поделилась с девчонкой, то есть со мной, кусочком своего романтического прошлого, в числе прочего продемонстрировав помятую годами открыточку, в которой мелким почерком было процитировано…Лешино стихотворение. Еще не оценив ситуацию, я не без гордости огорошила начальницу, что это написал мой друг. Она же заверила меня со всем авторитетом, что быть этого никак не может, ведь данное произведение написано небезызвестным в узких кругах поэтом — в семидесятых годах. Леша родился в 80-м.
Мне на глаза навернулись слезы. Как это было трогательно и щемяще- своровать стихотворение, причем не самое лучшее (я бы своровала что-то посущественней и больше, нежели то, что может бережно храниться в открытке с мишкой в душе у престарелой любовницы) потому что нет, ну нет способностей, а так хочется поблистать перед девушкой своей мечты, мечты, выросшей на выгребной яме растоптанного детства — поблистать тем, что для этой девушки значимо.
Стихотворением.
Я конечно, ничего никому не рассказала о своем открытии.
…Нелепая гибель его всё же не была тщетной. Что-то мгновенно переломилось в Лелиной жизни.
Будто Лешина боль растворила лешего в Лелином водоеме, и болото как-то вдруг потекло, и стало речкой. Впоследствии судьба ее устроилась наилучшим образом — я слышала, что она удачно замужем за каким-то бизнесменом, и у них близнецы- Валерий и Валерия. Можешь не верить.
А ее родители фанатично привязаны к внукам. У Ольги много квартир, денег и всего.
Но стихов она больше не пишет.
Ценные насекомые ее дарования отравлены благополучием. А может, дело совсем в другом…
Помню, Эдна Родионовна как-то напустила на себя свой привычный цветаевский вид, и сказала не без горькой патетики: «Не исключено, что во всем этом есть какая-то высшая правда. Что его ждало в жизни?
Армия? Нищета? Быть может, это всё и к лучшему» — и жизненный опыт встал слезой в ее глазах.
Третья строфа
Если Леша был молодым стариком, то Эдна Родионовна- старой девочкой. Всё в ней выдавало комсомолку с диссидентской претензией.
Когда я думаю о советской псевдо-интеллигенции- с отчетливым душком кээспятинки, я уверена, что они были неотъемлемой частью совка. И их драматичная чеканка слов при чтении Серебра, и заламывание рук и глаз со слёзками, и свечечки квартирников — всё в них такое игрушечное, деревянное, как и их подвязанные ленточками гитарки. Было необходимо дать людям иллюзию, что они сопротивляются, и в то же время сохранить в них эту гитарно-деревянную душу. Посему 80-е породили целую стопищу виниловых пародий на живой дух.
Муж звал ее Наночкой, осознавая со всей безысходностью, что женился на вечной девочке. Она считала себя делателем эпохи, не понимая в ней ни просроченности ни кустарной пошлости. Она читала Цветаеву, словно вбивала гвозди, и Ахматову — словно размазывала сопли. Муж умилялся, мы завидовали. Цветаевой и Ахматовой, разумеется. Любую, даже самую незначительную фразу («Дети, пора начинать») она произносила, старательно выговаривая каждый слог, будто забыв, где кончается Ахматова и начинается ее бестолковая, местами смешная, судьба.
Самая противная дура — из разряда тех, которые считают себя мудрецами, она набивалась всем нам в наставники и играла материнские любови к каждому.
С особым участием она сообщила мне как-то раз, когда я призналась ей как подружке, что мне нравится Витька Волосянов (друган Лешки), что «Галочка, что ж ты выбрала единственного, кто влюблен не в тебя. А в Нелю Суханько».
Это инфантильное ехидство соперницы ставило ее на одну ступень с шеснадцатилеткой- со мной- но она этого не понимала. А всё дело было в том, что помимо прочих, в моих тайных воздыхателях числился ее бабник-переросток — муж — наш местный техник Евгений, который был призван заказывать и чинить для школы компьютеры, магнитофоны и прочая, а вместо этого не отставал от окружающего его общества, и тоже писал. Много и бессмысленно. Но настолько мудрено, что мы верили на слово Эдне Родионовне, что это гениально. А ведь и от дядьки-ремонтника и от поэта в нем осталось только запойное пьянство.
Мы звали его просто — Женькой. А ее просто — Нанкой.
Когда я отдавала Нанке для «вычитывания» свои общие тетрадки со стишками, то получив их назад с ее «галочками», «плюсиками», «минусиками» и замечаниями вроде «последнее четверостишие очень хорошо, остальное сыро», неизменно находила на пустых местах приписки загогулистым почерком и обязательно алыми чернилами (тут сказывалась Женькина мечта руководить). «Но девочке одной пожалуй, я вдруг скажу, что радость в ней, Прощай, кричу, какая жалость- нам не догнать ушедших дней…»- читала я в своей тетрадке.