Невыдуманное
Шрифт:
На этих словах она захлопывала книгу и, вскочив со своего места, со всех ног бежала в одну из гостевых спален, доставая ключ, всегда закрепленный в корсете как раз для таких случаев. Муж гнался за ней до самой двери, гневно втаптывая каблуки туфель в деревянные половицы и выкрикивая угрозы о том, что с ней сделает, как только догонит. В руках он сжимал бутылку скотча, прихваченную со стола для того, чтобы разбить ее обо что-то для устрашения. Как правило графине удавалось захлопнуть дверь спальни прямо перед его носом. Тогда он около получаса ломился в нее, орал гадкие вещи. До крови сбив кулаки о дверь, граф одиноко плелся в супружескую спальню, где напивался и спал весь следующий день.
Под покровом ночи, когда хозяин дома уже храпел, к хозяйке приходила пожилая служанка и молча, но с сочувствием, расчесывала хозяйке волосы. А что же случалось в том сценарии, когда в погоне супругу-таки удавалось зажать подол
Но вернемся в тот особый вечер, когда ни ужина, ни беседы в библиотеке не было. Жалобно-виноватым тоном, предугадывая очевидные вопросы о причине ее долгого отсутствия, жена начала: «Не знаю, что на меня нашло… Вечер был таким упоительно-теплым, все никак не отпускал меня из своих объятий. Я потеряла счет времени и совсем забыла об ужине…». Но предстоящему разговору суждено было повернуть в другое русло.
Супруг признался, что одна из его молодых любовниц – кто-то из их прислуги – беременна от него, и как только малыш родится, он возьмет его под опеку, выдавая за законнорожденного первенца. Он грубо пояснил, насколько ему противна женщина, которая не исполняет своего долга, делает из него посмешище и грозит гибелью его роду, отчего он вынужден пойти на обман. После этого он стукнул кулаком по камину и произнес слегка с придыханием, будто остывая: «Это не вопрос для обсуждения. Я ставлю тебя перед фактом». Мысль о том, что на нем закончится графская династия, не покидала его и стала одержимостью. Рассудок, помутненный беспробудным пьянством и одурманенный опиумом, уже смутно отличал реальное от бредового, превознося любую мысль, способную даровать разуму желанное спокойствие.
Характер не позволил девушке сдержать свой пыл, и из ее груди вырывался крик: «Я не потерплю бастарда под крышей нашего дома, и уж тем более не пригрею его на своей груди!». Ответ, по обыкновению, был яростным и грозным: «В этом доме ты – никто, раз отказываешься от собственного долга. Ты больше не посмеешь разговаривать со мной в подобном тоне, в противном случае будешь доживать свой век в конюшенной пристройке».
Сердце девушки бешено колотилось. Туман ярости застилал глаза. В ушах слышался то ли звон, то ли свист, напоминавший звук закипающего чайника. Она схватила керосиновую лампу, стоявшую на комоде, и, крикнув: «Ты прав, я больше никогда не буду говорить с тобой в таком тоне», кинула в пятившегося к кровати мужа. Керосин выплеснулся на его одежду, лампа разбилась у его ног. Огонь ловко вскарабкался по пропитанному горючей жидкостью костюму, и мужчина вспыхнул, как чучело Гая Фокса четвертого ноября. Он скинул пиджак, но это не помогло: от пиджака воспламенился ковер, с него огонь перекинулся на шторы и вскарабкался на балдахин над кроватью. Все произошло мгновенно. Их спальня полыхала. Жена кинулась к двери, но ручку заклинило, ее никак не удавалось повернуть. Превозмогая жгучую боль, женщина толкала и пинала дверь, звала на помощь. Никто не отвечал. Слуги были внизу и, по всей видимости, уже удалились в свои спальни. Граф Ф. еще стоял на ногах, но понимал, что его час пробил. Сквозь боль он выдавил: «За четыре года брака ты ни разу не сказала мне ни единого доброго слова. Не дала мне ни капли нежности. Мы с тобой друг друга стоим. Так позволь наградить тебя на прощанье пламенным поцелуем, и пусть смерть поскорее разлучит нас, дорогая!» Я попыталась выпрыгнуть в окно, но его охваченное пламенем тело прижало меня к себе. Я сумела оттолкнуть его в сторону двери, из-за чего мы поменялись местами. Но сию секунду меня пронзила жгучая боль. Вспыхнули волосы, кожа вмиг покрылась волдырями и, отслаиваясь, падала на пол обугленными пластами. Я чувствовала, как жар подступает к глазам. Это его «дорогая» эхом проносилось в моей голове. Вся злоба, накопившаяся за годы жизни с ним, вся ненависть к этому браку, к этому помешавшемуся, больному человеку, – все это криком изливалось через сваренный рот. Это была агония.
Муж лежал на полу, не доползя до дверного порога буквально полшага. Его вопли через несколько секунд прекратились, и он передал огню власть над остатками своего тела. Я все еще стояла на ногах, корчась в страшных муках. Ничего уже не было видно, меня охватил мрак. Тогда я осознала, что глаза вытекли, и мысленно взмолилась о том, чтобы меня не спасли. Падая, я ушиблась лбом о бортик кровати и распласталась ничком на пылающих досках. Последнее, что я услышала – отдаленные женские крики и грохот от выбитой камердинером двери. Он прервал истерику служанок громким, грозным голосом: «Назад! Им уже ничем не помочь. Быстро все вниз!». И прежде чем оказаться в потемках чистилища,
Дама на моей кровати резко замолчала, задумчиво вглядываясь в измалеванную фломастерами стену моей детской. Я лежала молча, не отпуская уголок одеяльца. С жадностью я рассматривала лицо сущности. Ее череп с бездонными глазными впадинами вдруг повернулся в мою сторону, и темнота глазниц пронзила меня насквозь, будто касаясь самой души. От дамы веяло безжизненной пустотой. Все ее естество источало ненависть и жестокость, ничем не подкрепленные, ни на что не направленные, просто бытующие сами по себе. Все, что она рассказала, намеренно сбившись в итоге с третьего лица на первое, было ее автобиографией. За те пятнадцать минут, что она рассказывала свою «сказку», в моей голове сложился пазл ее прошлого. Но в воздухе висели вопросы о ее настоящем. Как она оказалась сидящей на моей кровати? Как она, сгорев в том пожаре дотла, вдруг воскресла? Кто допустил, чтобы убийца из девятнадцатого века до сих пор не был пойман и спокойно разгуливал по улицам нашего города, забредая по ночам в детские спальни?
Мое нутро, наконец, смогло издать первый звук за всю нашу, так сказать, беседу – сиплое «Хйии». Такой кряхтящий обессиленный хрип, похожий больше на последний выдох пораженного кинжалом в сердце. Изначально он задумывался, как: «Но как вы очутились здесь?». На удивление, женщина поняла меня правильно. Она продолжила рассказывать, только уже без артистизма, а с искренней печалью в голосе. Теперь это была не сказка о незнакомке, а ее собственные грустные мемуары:
– Потом был рассвет. Первый в моей жизни и смерти восход солнца, который я не видела, но чувствовала каждой клеткой своих остывающих костей. Пожар был потушен, вокруг слышались командующие крики пожарных, вялые допросы инспекторов и несвязные, суетливые рассказы прислуги о событиях минувшей ночи: «Мы все уже спали давно. Нет, госпожи за ужином не было… Нет, ничего не слышала, богом клянусь, ничего. А потом проснулась – какой-то грохот сверху… Вроде как будто что-то упало… уронили, видимо… Наверное, госпожа вернулась с прогулки, она часто вечерами гуляет… может, споткнулась и лампадку опрокинула… Ну мы и сбежались на крики. Вижу – полыхает, я быстрей за ведрами…».
Помню топот вокруг наших с мужем тел. В ушах гудело, все звуки эхом откликались где-то в затылке. Тяжелые одеколоны полицейских наполняли комнату, насквозь продымленную и сырую от вылитой при тушении пожара воды. Невыносимо трудно было впитывать запахи: еще бы, с обгоревшими и выступившими наружу легкими. Эту боль не передать словами. Кожные покровы теперь – угли. Волосы – пепел. Платье – лохмотья. Сквозняки были чем-то вроде пытки. Любое дуновение ветерка причиняло боль, соизмеримую с зубчатой пилой, вгрызающейся в нежную плоть. Но вся физиология не шла ни в какое сравнение с болью от рвавшейся наружу души. Она как будто не могла покинуть тело и избавиться от страданий, сознание работало, все отчетливо помнило и все понимало.
Я попыталась оторвать указательный палец от изъеденного пламенем паркета, и по мертвым костям эхом пронесся истошный вопль трепещущей от боли души. С ужасом я подумала о том, что же будет, когда мое тело станут перекладывать на носилки. Затем со скоростью света пронесся целый поток мыслей: «Меня увезут в морг, вероятно, вскроют, напудрят, переоденут и завернут во что-то, чтобы положить в гроб. Хотя, что там вскрывать и пудрить – я ведь, наверное, совсем уголек. Гроб закрытый будет… А там – похороны. Будут слезы… Меня же… – меня затрясло, – …зароют в землю. А оттуда мне не выбраться». Сама идея встать и уйти казалась неосуществимой. Тем не менее это было единственным выходом.
Принесли носилки. Среди резких звуков я смогла разобрать лишь:
– Ими займется инспектор Кеннет, ничего не трогайте, оставьте все как есть.
В дверном проеме послышались спешные, только что пронесшиеся по лестнице шаги инспектора.
– Доброе утро, господа, – он потер ладони в кожаных перчатках и лихо присел на корточки рядом со мной. – Так-так-так, да это смахивает на убийство, – немедленно заключил он.
– Думаете, она прознала об изменах и хотела его сжечь, выдав за несчастный случай? – спросил местный офицер наивным тоном школьника, и этот вопрос оскорбил меня до глубины души. Неужели они могли допустить, что этому кретину действительно удавалось дурить меня все эти годы и что это может быть единственным возможным мотивом? Тем не менее слова этого юнца в очередной раз подтвердили, что «слава» о похождениях моего мужа успела достичь ушей всех жителей графства без исключения. Еще более отвратителен мне был ответ Кеннета: