Нея
Шрифт:
— Виктор.
— Очень приятно. Я здесь уберусь, хорошо?
— Сами?
Секундное смятение отразилось в ее глазах.
— Так я уже лет семь здесь убираюсь. Живу напротив. Вы только вот раньше приехали. Я бы знала, я бы раньше тут… Но так ведь даже лучше, мне кажется.
Ей хотелось, чтобы Виктор остался.
Может быть даже зашел сзади и обнял. Лаская, приподнял кофту. Или вот здесь же, на лестнице, не вылезая из комбинезона…
В воде крутилась травинка.
—
— Конечно, Вик…
Женщина, кажется, растерялась.
— …тор.
Он чувствовал ее обиженный, сверлящий взгляд, когда надевал ботинки, чувствовал, когда молча выходил в дверном протяжном скрипе и когда шел по улице, еще видимый в окно. Кажется, чувствовал даже приоткрытый рот ее, в котором между маленькими зубами гнездились горечь и долгое, сводящее с ума воздержание.
А еще — слова.
Как вы можете? Куда вы? Я же вас год ждала! Сволочь вы столичная! Вам что, жалко, да? Себя жалко?
Не сейчас, подумал он. Сколько угодно потом, но не сейчас.
Донная, оказывается, заворачиваясь, заканчивалась кирпичной аркой, за которой открывался заросший травой пустырь. За пустырем высилась труба котельной, правее, за островерхой крышей, поблескивал металл.
Водонапорная.
Виктор сориентировался. Если идти к водонапорной, то дальше, за ней, метров через триста, будут железнодорожные пути. И покажется вокзал. Впрочем, серым горбом-мороком вокзал виделся и отсюда. Получается, это он обойдет городок с юго-запада. А к торговому пассажу надо брать еще правее. Это на будущее, чтобы…
Чтобы что?
Мысль утекла. Он покрутил головой, цепляясь взглядом за сетку, огораживающую котельную, за рыжий домик сбоку, за ржавый автомобильный остов.
Все было рыжее, трава — бурая, а труба — красная.
Где-то есть мастерские, но они, похоже, в другом конце. Западнее пумпышьи поля, севернее и восточнее биофермы, если судить по карте, и местность там поднимается, превращаясь через три километра в стенку изогнутого полумесяцем кратера Лабышевского.
И Тимофей Неграш, кажется, шел от мастерских к фермам.
Размышляя, Виктор пересек пустырь. В высокой траве прятались залежи кирпичей и ржавое железо.
Шел-шел-не дошел.
Конечно, надеяться на то, что ему посчастливиться найти разгадку, глупо. Если это не сделали за двадцать семь лет…
Он запнулся.
Хорошо, вероятность есть. Небольшая. Иначе, конечно же, зачем все?
Он остановился у выползшей на тротуар песочной кучи, зачем-то посмотрел по сторонам и, погружая пальцы в холодный песок, взобрался на ее вершину.
Было тихо и пусто. Словно никого, кроме
За вечными белесыми нитями пряталось солнце, свет его нет-нет и зажигал их, плясал широким фронтом охры на белых волнах, но пробиться хотя бы лучом был не способен.
В десяти метрах стоял домик с заколоченной дверью, дальше темнели глухие, безоконные зады еще двух зданий, но жизнь, ощущалось, из них давно выветрилась, остались трещины и трава, дымка прошлого, бессмысленные органические осколки. Все гибнет, осыпается ржавчиной и пылью, уходит в ничто.
Виктор сидел, и одиночество клокотало в нем.
Он не замечал, как слезы просачиваются сквозь ресницы. Все умрут. Все. А он будет жить, потому что не знает, как это — умирать.
Не умеет умирать.
Распадется тело человеческое, пожрет его почва, распадутся и другие тела. Где взять новые? О тиан-тиэттин. Таенни. Таенни кэох.
Смотри вверх — небо так далеко…
Секунды и слезы бежали наперегонки.
Затем Виктор очнулся, вытер лицо и сполз с кучи. Чужое, чуждое, чужеродное еще звучало внутри. Червь в голове, червоточина в черепе.
Он ненавидел это присутствие, как раб ненавидит хозяина.
Потому что — раб.
Радуйся, хозяин изнасиловал тебя!
Пальцы, сжавшись в кулак, ударили в челюсть. Плохая мысль, нельзя думать так, нельзя. Разве враг ты самому себе?
Новый удар, сильнее, пришелся уже в скулу. Боль запульсировала под глазом. Ты понимаешь? Да, подумал Виктор, да, понимаю. Отпусти.
Пальцы разжались. Он упал на колено. С правой стороны, жмурься — не жмурься, вспыхивали и гасли пятна. Разноцветные.
— Дядя, вам плохо?
Виктор повернул голову.
Через дорогу, на низком крыльце (и откуда только взялся, не из заколоченной же двери?) любопытно застыл мальчишка лет семи, загорелый до красноты, полуголый, в обтрепанных штанах и сандалиях, из обрезанных носков которых выглядывали черные от грязи пальцы.
Уши оттопырены, глаза серые, серьезные.
— Ничего, — тронув скулу, сказал ему Виктор, — это пройдет.
— Голос надо слушаться, — назидательно, как маленькому, сказал мальчишка.
— Я знаю.
— Он тогда не мучает и желания исполняет.
Поднявшись, Виктор подошел к ребенку, присел на единственную ступеньку.
Мальчишка, подумав, осторожно примостился рядом, бок в бок, потрогал наддутое плечо комбинезона и, громко вздохнув, спросил:
— Космолетчицкий?
— Корабельный, — сказал Виктор и посмотрел на соседа искоса — на светлый вихор надо лбом, на нос в пятнышках веснушек. — Как тебя зовут?
— Василь, — ответил мальчишка.