Незабудки

Улин Виктор Викторович

Поэтому смысл жизни заключается в том, чтобы оказаться на верху пирамиды. Сделаться носителем высшей необоримой силы — чтобы иметь возможность спокойно жить, не опасаясь унижения.

Но я не собирался взбираться на вершину пирамиды.

Мне не нужна была власть — ни промежуточная, ни абсолютная.

Я хотел быть просто свободным художником и жить в мире своих иллюзий, покинув реальных людей.

Потому что я понимал: если мир тебя не удовлетворяет, то существуют два пути.

Переделать его или

уйти.

Более реальным мне виделся второй вариант.

11

Мысля себя свободным художником, я не отдавал себе отчета, кем именно хочу быть.

Судьба одарила меня талантами просто без меры.

Я был с детства глубоко склонен к искусству.

К искусству вообще; я имел способности в любой его области.

Я сочинял стихи, играл на пианино, рисовал и писал красками.

Я мог стать поэтом, музыкантом, композитором, художником, архитектором.

Всех этих наклонностей во мне имелось больше, чем достаточно, поэтому я долго не мог определиться на пути.

Нашел себя я постепенно и каким-то естественным образом.

Писание стихов мне быстро наскучило.

Сочиняли многие до меня, причем перебрали практически все темы; теперь уже трудно было найти свежие слова для образов.

А они роились, перебивая друг друга. Я грезил чем-то властным, хоть и не вполне понятным самому.

Я чувствовал какие-то картины и настроения, толпящиеся в моей голове — но не доставало словарного запаса изложить это на бумаге так, чтобы мог понять кто-то другой.

Впрочем, меня мало волновал «кто-то другой». Мне было в общем глубоко наплевать на всех.

Люди казались мне настолько мелкими и предсказуемыми, что я считал ниже своего достоинства создавать что-то для них. Стихи я пытался сложить для себя. И всегда получалось, что невнятный и сумбурный мысленный хаос оказывался гораздо богаче и приносил удовольствия куда больше, нежели облеченный в сухие стручки фраз.

Правда, мои сверстники не мучились сознанием собственного несовершенства и писали стихи взапой.

Но они отличались от меня так же, как позолоченное серебро от натурального золота.

Художественное настроение в них было наносным и преходящим. И не служащим опорой жизни.

И писали они о всяческой ерунде вроде любви к девчонкам. Эта тема была для меня закрыта, поскольку я просто не представлял, что это такое.

Возможно, я мог писать героические оды или даже трагедии из всемирной истории; прошлое волновало меня, вызывая неясное томление духа. Но обдумывать сюжеты, раскладывать мысли героев по полочкам, потом излагать это на бумаге было слишком скучным и нудным занятием. Мне оно быстро надоедало.

Единственное, что я мог бы описывать бесконечно — это красоты природы, и пейзажи. То есть самостоятельную жизнь предметов.

Но

все это и с гораздо большим удовольствием я умел иным способом. Мне не требовалось слов для описания того, что можно нарисовать.

Главным талантом я определил в себе талант художника. И мама разделяла мое мнение.

Я знал, что именно на этом пути смогу выйти к славе.

Потому что слава была мне все-таки нужна.

Не власть, не унижение подчиненного — а просто слава, безразлично возвышающая над быдлом, презираемым мной по-прежнему.

Она и больше ничего.

Слава в чистом виде; денежное приложение к ней меня мало интересовало.

Нет, конечно, я не был равнодушен к деньгам. Я любил вкусно поесть и красиво одеться. Но ничто из этого, воспринимаемого окружающими как моя главная черта, по сути не составляло истинного смысла моей жизни.

В общем я был готов питаться сухарями и ходить в рубище, если бы этого потребовалось на пути к подлинной вершине.

Именно о мировой славе грезил я, сидя в поезде, везущем меня в столицу, где должна была начаться новая жизнь.

Я все еще жевал мамины булочки, но перед глазами уже плыли выставки, вернисажи, целые галереи моих полотен. И мое имя, упоминаемое в каталогах всех музеев мира.

Мой талант художника был слишком велик, им чтобы пренебрегать. И я не сомневался, что он выведет к славе.

И кроме того, откуда-то я уже знал, что поклонение художественным произведениям — высшая форма подчинения человеческого разума и даже воли.

Эстетическая власть над толпой тотальна, то есть гораздо более мощна, нежели власть политики, денег и чего угодно еще.

Причем, как я понимал своим рано созревшим умом, под эстетической властью можно подразумевать и художника и писателя, и еще более — артиста публичных выступлений.

Какого-нибудь музыкального кумира. При одном появлении которого публика будет реветь, как ни перед кем из управляющих ею королей, премьер-министров, президентов.

Если бы политики не были такими тупорылыми уродами, какими они оказываются во всех странах, а умели владеть рычагом тотальной эстетической власти — они достигали бы своих целей словами. Без тюрем, армии и репрессий.

Но это составляло мое личное мнение; я не собирался открывать кому бы то ни было свой секрет. И тем более становиться политиком.

Да, у меня при всех моих способностях — а я плюс ко всем талантам, умел еще и говорить, нешуточно зажигая слушателей — никогда не возникало мысли использовать это в какой-то общественной карьере.

Я презирал политиков, поскольку видел в них безликую массу проституирующих импотентов.

Я считал, что в политику идут самые никчемные люди. Которые не имеют никаких талантов, не способны к творчеству и даже не имеют силы ограбить банк.