Незабываемые дни
Шрифт:
Заслонов отлично понимал каждый их жест и скрытые мысли.
— Ничего, ничего, хлопцы! Гляди веселей! Не всегда человек знает, где он найдет, а где потеряет. Каждую работу оценивают по ее хорошему результату в конце.
Начальник говорил загадочно — это ясно. Не разберешь только, к чему он клонит. Вот раньше, когда он был начальником депо, мысли его были куда понятнее. А теперь? Туманно выражается начальник. Какие там еще концы, когда и так уж один конец всему, будь оно проклято!
— Продался, не иначе, с потрохами
А какие тут загадки, когда яснее ясного начинает к людям придираться:
— Э-э, никуда не годится такая работа! С такой работой паровоз и одного перегона не пройдет. А еще такой знатный слесарь! И такая халатная работа! Прошу, прошу серьезно работать, как следует.
Обошел, поглядел, увещевал, кое-кому даже погрозил. А когда скрылся за дверью, вслед ему понеслись упреки, ворчанье:
— Так измениться!
4
Полицаи всегда предпочитали останавливаться у старосты Сымона. Куда бы ни ехали, они не миновали его хаты. Возможно, что их привлекало богатое угощение, на которое хозяин не скупился. Когда ни заедешь к старосте, всегда у него можно отдохнуть, и закусить, и с дороги осушить стакан-другой такого первача, который мог бы, казалось, свалить с ног любого крепыша. А в довершение ко всему — и хозяйка веселая, общительная, умеет занять гостей, а порой такое расскажет, что животы еле не лопаются от смеха.
Правда, после этих угощений полицаи не очень удачно завершали свои рейды: то подозрительных людей, за которыми они ехали, почему-то уже не оказывалось в селе, они бесследно исчезали; то собранные хлебопоставки раскрадывали; то еще что-нибудь случалось. Но, если говорить начистоту, у полицаев вообще никогда особой удачи не бывало. А про их неудачи и говорить не приходится. Да и при чем тут, в конце концов, дядька Сымон и его почтенная тетка Ганна? Пить — пили, на неудачи не жаловались. Такая уж служба полицейская, собачья, можно сказать, доля. Недаром тетка Ганна сочувствовала им порой, когда они изрядно выпивали:
— Ах, сынки мои, нелюдское житье у вас: и ночью на подводах трясись, и на морозе коченей, и людям досаждай. Теперь бы которому доброму человеку на печи спать, а тут вот иди на ночь глядя, и зябни, и замерзай, и злого человека берегись… Да в такую метель! Это ж собаку и ту хороший хозяин в такое ненастье из хаты не выгонит!
— Верно, тетка, про собаку говоришь. Собачья жизнь, потому нас и бобиками окрестили. В бобиках ходим! — говорил какой-нибудь расчувствовавшийся полицай.
— Вот и я говорю: бобики, взаправду — бобики, — сочувственно поддакивала тетка Ганна.
— Что ты мелешь там? — притворно сердился дядька Сымон. — Что ты людей обижаешь?
— Какая там обида? — заступался кто-нибудь из гостей за ку Ганну. — Она же истинную правду говорит.
Дядька Сымон хотя и был приветлив с гостями, но
— Ты мне работников моих распускаешь! Как попадут к тебе, так обязательно перепьются.
— Что уж, разве нельзя мне доброго человека и накормить подчас?
— Ты мне смотри! Накормить… Суть не в кормежке, а в том, что они с пьяных глаз на работе забываются.
— А меня, Орест Адамович, ваши дела не касаются. О них заботьтесь вы, начальник полиции. И не к лицу мне в ваши дела вмешиваться или полицаями вашими командовать.
— Ой, гляди ты у меня! Ужо доберусь я до тебя и твоей бабы!
— А при чем тут моя баба?
— Язык у нее острый, слишком острый! Не язык, а шило!
— Язык, как у всякой бабы, Орест Адамович. На то он им и дан, чтобы нашему брату допекать.
— Не о том говоришь, не о том. Я тебе про одно, а ты про другое. Понимать должен, о чем речь идет. Ты уже не маленький.
— Где уж нам все понять с нашим умишком? — наивно оправдывается дядька Сымон.
А Клопиков сердито бормочет. Не рассказывать же ему, в самом деле, на совещании, что эта Сымонова баба полицаев обзывает бобиками, а подчас такое о немцах скажет, что при людях и повторить нельзя.
Дядька Сымон понимал все намеки начальника полиции. Знал, что тот к нему и другие претензии имеет, и весьма солидные: то одно не сделано, то другое не доведено до конца, а если сказать правду, то и вовсе сорвано. Знал и про то, что начальник полиции немного сдерживается еще и потому, что осведомлен о хорошем отношении к старосте самого коменданта. Но эти отношения сегодня могут быть хорошими, а завтра с таким же успехом расклеятся.
Принимал дядька Сымон полицаев, а у самого на сердце кошки скребли: чем кончатся все эти попойки? Когда, наконец, не надо будет больше держать душу на привязи да еще потакать этим бандитам? Так бы, кажется, взял оглоблю и раздробил им черепа.
И, когда полицаи уходили, он порой не на шутку напускался на тетку Ганну:
— Чего уж ты рассыпаешься перед ними мелким бисером,? Все похваливаешь их да сочувствуешь. Да я б их за ворот, да мордой о припечек, чтобы и не пискнули!
Тетка Ганна, которая в былое время, если б ей стал перечить Сымон, так бы на него напустилась, что тот сразу бы умолк, теперь смотрела на него совсем спокойно, даже улыбалась:
— Тоже мне храбрец нашелся!
И, с минуту помолчав, продолжала: