Незабываемые дни
Шрифт:
— Здоровые, говорите… — насупился Сомик. — А если это здоровье из меня повыбивали фашисты? Что же, прикажете мне назад подаваться? В плен?
— Не болтайте, однако, всякую чушь!
— Какая чушь? У меня сердце все перегорело, как я насмотрелся, что там творится. Я проклинаю день и час, когда попал к ним в лапы. Я не могу так — сидеть тут без дела и отлеживать бока. Я…
— Да успокойтесь, наконец, пошлем и вас в отряд, еще навоюетесь вволю. Но раньше надо вас поставить на ноги, одним словом, подремонтировать ваше здоровье.
—
— Что-что?
— Я сказал! Что ж, проверяйте!
— А как вы думали! И проверить надо. Не к теще на блины посылаем. Что же здесь страшного для человека, который действительно наш?
— А вы сомневаетесь? Слава богу, достаточно проверили… Кто этот ад прошел, тот навеки проверен, не то, что некоторые любители прохлаждаться в укромных местах.
Комаров нахмурился. Его серые глаза загорелись, стали колючими.
— Кто здесь прохлаждается? Кто отсиживается здесь? — И всем телом грозно наклонился к Сомику, который невольно отступил на шаг.
Лявон Маркович встал, взял за локоть лейтенанта:
— Брось… Видишь, у человека накипело в сердце, он и кричит. Да, видно, кое-кто настраивает на такой лад, всякие еще люди попадаются.
Лейтенант отошел в сторону, сел на скрипучую лавку:
— Завтра утром зайдите ко мне, поговорим. А теперь можете итти.
Сомик вышел из землянки нахмуренный, недовольный. Лежал в шалаше, все думал, думал, передумывал. Глубокое чувство неудовлетворенности шевелилось в груди, не давало покоя, С каким нетерпением шел он сюда, чтобы тотчас же, взяв винтовку в руки, ринуться на проклятого врага и отомстить ему, так отомстить, чтобы земля покраснела от вражьей крови. Разве можно простить этим выродкам все издевательства? И вот, на тебе! Сиди, да полеживай, да только слушай, как другие, а не ты, бьют, кромсают душегубов. Видно, правду сказал Сыч, что тут нет особого порядка, что тут занимаются только проверочкой нашего брата… Что проверять, если в живом теле душа еле держится!
Бесконечно тянется осенняя ночь, все бока отлежишь на смятой постилке. Не спится от тревожных мыслей. Не спится от холода. Вдвоем удобнее спать, прижавшись спинами друг к дружке. И где слоняется этот непоседа Сыч, все шмыгает по шалашам, ищет дружков… Кое-как закутался Сомик в дырявую шинель, задремал. Под самое утро проснулся от толчка. Сыч вытащил из-под него свою шинель, на которой они оба спали, оделся. Очевидно, куда-то собрался пойти.
— Ты куда? — спросил Сомик, постепенно отряхая с себя последние остатки сна.
— А тебе что? Лежишь, так лежи. Тебе, видно, нравится здесь бока отлеживать.
— Я серьезно спрашиваю.
— В отряд иду. С одним хлопцем, он знает дорогу.
— Так там тебя и примут!
— Примут. Боевой отряд. Там делом занимаются, а не портят бумагу на всякие проверки да проверочки.
— Без этого не обойдешься… Надо… — а мысли у Сомика уже текут в другом
— Что ж, если, говоришь, нужно, то и проверяйся на здоровье. Мало нас немцы проверяли, всю душу вымотало этой проверкой.
— Хороший отряд?
— Другого такого не найдешь, гремит на всю округу!
Сомик подумал еще, с минуту колебался:
— Тогда и я с вами…
— Если хочешь, давай. Только не очень шуми в этих хоромах, а то еще задержат такого дурня, как ты, подумают, что в дезертиры подался.
Сомик не ответил. Он молча собирал свои немудрящие пожитки: смятый котелок, жестянку из-под консервов, заменявшую ему кружку, и деревянную ложку, которую сам смастерил тут же в лесу.
Было немного тревожно на сердце у Сомика. Не из тех он был, чтобы своевольничать, чтобы выступать против заведенного порядка. Но что поделаешь, раз уж так выпало, что приходится самому умом раскинуть, как бы поскорее включиться в какое-нибудь живое дело. Не век же коротать в этом шалаше.
Утром они пробирались лесом, меж зарослей молодняка, обходя деревни, держась подальше от дорог. Третий спутник был молчаливый малый, который все время вздыхал по какой-то своей гармони, оставшейся где-то в отряде, в котором он был недавно.
— А почему же ты ушел из отряда? — сухо спросил его Сомик.
— Да просто отбился. Тетку свою проведал в деревне, а отряд как сквозь землю провалился. Я и подался сюда, на сборный. А тут случайно разузнал у хлопцев, что мой отряд стоит на старом месте. Зачем же мне здесь околачиваться, если я там, можно сказать, при деле? Хлопцы там во! Им, брат, пальца в рот не клади! Боевые хлопцы, ничего про них не скажешь. Немцу спать не дают. А командир веселый, обходительный. Коли удача какая, сразу, брат, бутылку на стол и мне командует: давай, брат Микита, гармонь. А мне что… Я и на гармони могу, я и на балалайке могу любой танец сыграть. Все могу.
— И на балалайке? — иронически спросил Сомик.
— А ты что думал? Абы инструмент! Могу и на балалайке…
— Балалайка, однако, у тебя…
— Ты о чем это?
— Да вот тут, говорю, тут… — выразительно постучал Сомик по его лбу, — балалайкой тебя бог не обидел.
— Понятно, не обидел, — раздумчиво проговорил гармонист и, поняв, наконец, что Сомик над ним подтрунивает, сразу вскипел: — Ты что это? О чем толкуешь?
— Как слышишь, про музыку. Понял?
— Гм… что-то ты плетешь, не разобрать толком. Что-то…
— Иди уж, музыкант, а то заночуем в дороге!
Так попали Сомик и Сыч к Байсаку.
Попали в самый раз, когда Байсак был в приподнятом настроении после удачной вылазки на шоссе. Эту удачу он считал не лишним хорошо отпраздновать. Правда, он не обижал себя и при неудачах, прикладываясь к бутылке для поддержания бодрого духа в своем еще довольно здоровом теле.
Сыч так молодецки откозырял и прищелкнул каблуками, что Байсак умилился: