Нежелательная
Шрифт:
3
В следственном управлении меня уже ждал адвокат Сергей Ковалевич, который тогда не очень понимал сути обвинения. Еще бы: первое в России дело по ст. 284 п. 1 УК РФ. Следователь Толмачев тоже не очень понимал, что со мной делать, и постоянно выходил согласовывать каждое решение с Москвой. «Мы ничего не решаем. Как скажет Москва». Мной одной занимается целая бригада взрослых мужиков из Ростова и столицы. Мой папа – военный, отчим – военный, муж – военный. Я привыкла.
Почти всю жизнь я прожила на служебных или съемных квартирах. Хозяйка ростовской съемной квартиры живет в Москве, видела я ее два раза в жизни – при просмотре и при заселении. Я даже имени ее полного толком не знаю, а теперь именно
Эшник Валентин сидел в кабинете следователя напротив меня. Они с Толмачевым, казалось, играли в доброго и злого полицейского. Задачей эшника было периодически угрожать моим детям детдомом. После моего отказа от показаний по традиционной 51-й статье Конституции РФ следователь впервые заговорил про домашний арест. Говорит: «Звони хозяйке квартиры. Или она дает согласие на пребывание под домашним арестом в ее квартире, или поедешь в СИЗО». Я не хотела звонить хозяйке. Услышав про уголовное дело, она скорее всего попросит освободить квартиру, и вся моя семья окажется на улице. Но звонка настойчиво требовала Москва.
– Мне нельзя под домашний арест: у меня в интернате старшая дочь, мне нужно туда ездить.
***
Когда в 21 год я забеременела дочкой, муж выбрал имя Алина. Мне тогда больше нравилось Алиса, но спорить не стала. Рожала в бурятском поселке Петропавловка. Роддом был закрыт на ремонт, поэтому пришлось лежать со схватками в коридоре гинекологии. Произошло трехкратное обвитие пуповиной. Когда Алина появилась на свет, она не заплакала, а чуть захныкала скорее. На третий день врачи решили отправить ее в республиканский центр Улан-Удэ для обследования, а мне ехать с дочкой запретили. Муж принес пуховое одеялко и подгузники: в конце августа в Бурятии уже холодно.
Обследование показало, что все органы в порядке, ребенок набирается сил. Врачи разрешили мне покормить Алину грудью и пригласили через неделю приехать на выписку. Каждый вечер я молилась и плакала. Мамы не должны возвращаться из роддома без ребенка. Шесть часов на поезде в общем вагоне, чтобы увидеть дочь. 2001 год, мобильных телефонов нет, узнать о ее состоянии оперативно не получится. Мы ехали на выписку с другом мужа на машине, полные надежд. Но когда мы приехали, в детском отделении сказали, что нашу дочь этой ночью перевели в реанимацию. Мы долго ждали врача, который все объяснит, а лучше скажет, что это ошибка и с Алиной все хорошо. Доктор принял нас в кабинете. На своем врачебном, непонятном молодым родителям языке он рассказал, что у Алины резко поднялась температура, диагноз – менингоэнцефалит. «Сгорело» левое полушарие головного мозга, последствия необратимы, «будем делать все возможное, но от ребенка лучше отказаться прямо сейчас».
– Какой она вырастет?
– В самом лучшем случае Алина научится обслуживать себя.
Решение, оставляем ли мы ребенка, доктор попросил озвучить сегодня же. На раздумье дали пару часов, пока доктор на обеде. Мы с мужем молча вышли. Мне 21, ему 23 года, мы не умели принимать решений, мы были не готовы. Как можно быть к такому готовым? Как может сгореть мозг? Как может ребенок так сильно заболеть в больнице? Что значит «обслуживать себя»? Как мы вернемся домой без дочки? Было так холодно и больно. Из советчиков рядом оказался только друг мужа, у него уже были дети, и он был гораздо опытнее нас. Друг без раздумий сказал:
– Отказывайтесь.
Мы приняли решение и объявили его доктору: мы забираем дочку домой.
Первый месяц казалось, что наша Алина – вполне здоровый ребенок, а потом стало ясно, что все, развитие остановилось. Она была красивым пухлым кудрявым малышом, но научилась только фокусировать взгляд. Держать головку, хватать предметы, жевать, узнавать близких мы так и не научились за почти восемнадцать лет жизни, если это можно
Пятый курс университета пришлось оканчивать заочно. Пока я сдавала сессию, с дочкой сидел папа, брал декретный отпуск. Учиться мне всегда было легко, государственные экзамены я сдала на отлично. Последним шел экзамен по методике – самый нелюбимый предмет. Для комиссии было важно, чтобы студент знал всех авторов методик не только по фамилии, но и по имени и отчеству. Запомнить было сложно, поэтому я впервые в жизни воспользовалась чужой шпаргалкой. Я убрала ее в парту и пошла отвечать на отлично. Выхожу из кабинета довольная: все экзамены сданы, у меня будет красный диплом, можно ехать домой. Тут за мной по коридору бежит преподаватель и зовет обратно в аудиторию. Первая мысль: провал, шпаргалку обнаружили, какой стыд. Я уныло поплелась, предчувствуя скорую казнь, но комиссия встретила меня радушно: они оказались впечатлены моими знаниями по предметам и попросили остаться работать в Иркутском государственном лингвистическом университете преподавателем, даже пообещали комнату в общежитии. Хотела ли я работать в университете? Очень. Пришлось объяснять целой комиссии, почему я не могу согласиться на их предложение. Я нужна моему ребенку 24/7. Преподаватели начали жалеть меня и Алину, а я такое выношу с трудом, поэтому быстро попрощалась и ушла. Теперь я шла по коридору совсем с другим чувством – никакой радости от красного диплома больше не было.
4
– Вам придется позвонить хозяйке квартиры.
Шесть часов я сижу в кабинете у следователя.
Я не хотела звонить и рассказывать постороннему человеку, что мне грозит тюрьма, озвучивать то, во что самой не хотелось верить, и делать это на глазах у других посторонних людей.
Когда усталость взяла верх, я набрала номер. Хозяйка уехала путешествовать и была недоступна, поэтому всю ситуацию пришлось объяснять ее дочери. Я говорила спокойно и тихо, голос немного сдавило. На удивление семья хозяйки мой рассказ восприняла спокойно, даже с сочувствием, но физической возможности получить от хозяйки согласие с ее подписью не было.
Следователь Толмачев тоже устал. С его слов, он не спал с 4:30 утра. Рано встал, чтобы караулить нас с сыном в подъезде.
Стало ясно, что домой в этот день я не вернусь. Следующим испытанием было позвонить и сказать это маме, не напугав ее и не расстроив. Мама отреагировала так, будто ничего не произошло. В этом мы похожи – прячем чувства как можем. После разговора с ней и мне стало спокойнее. Москва решила отправить меня в изолятор, пока не решится квартирный вопрос.
Толмачев проголодался и хотел домой. Он так злился, что даже забыл про роль хорошего полицейского и тоже пригрозил моим детям детским домом прямо при адвокате. Эта угроза не работала: у детей, к счастью, есть бабушка и отец, с которым они продолжают общаться. Внезапно подобревший эшник Валентин принес еду из «Макдоналдса» себе и мне. Бургер из его рук я брать отказалась. Я хорошо помнила советы, которые нам давали на правозащитных семинарах, о том, что в кабинете следователя нельзя ничего пить и есть: могут подсыпать «порошок правды». Не знаю, так ли это, но я в тот момент ясно соображала, несмотря на усталость.
Когда решение об изоляторе было принято, от угроз перешли к намеку на сочувствие. Валентин подсел ко мне и сказал, что они из меня сделают нового Нельсона Манделу. Откуда в его голове возникла такая аналогия, представить не могу. С обысков и допросов друзей пришли на меня посмотреть и другие эшники, все хорошо знакомые мне люди. Эшники ведь сильно похожи друг на друга фигурой, стрижкой, стеклянным взглядом, стилем одежды, видеокамерой в руке. Я думаю, в игре «Крокодил» их проще всего изобразить – угадают мгновенно.