Нежилец
Шрифт:
– Ох, Лосев… А тебе действительно четыре дня осталось? – Михалыч быстро взглянул на меня.
– Ну не знаю. А что, дописать?
– Что ты! Кощунство какое! Разве бы я посмел тебе такое предлагать! – Михалыч замахал руками. – Единственное что, я бы тогда смог твоим родителям деньги перевести за работу…
– А так что, они ничего не получат? – я как-то совершенно об этом не задумывался.
– Ну а как же они получат-то? По какой ведомости? Мы же с тобой даже трудовой договор не составляли.
– Действительно не составляли! – я опешил. –
– Ох, мое упущение. Виноват я, Аркашенька. Да и ты не напоминал.
– Я думал вы там сами… Думал у вас там есть что-то такое на меня… Записано…
– Да откуда же? И поэтому деньги за модуль никак я не смогу перечислить.
– А если я сейчас подпишу договор?
– Слыханное ли дело подписывать посмертно? Да и работу ведь ты не закончил, правильно?
– Хорошо, а если я ее закончу, то как тогда?
– А тогда элементарно. – Михалыч оживился, – Мы оформляем договор на твою мать… на мать твою… на маму Галкина. И ей выплачиваем четыреста.
– Шестьсот, как в смете.
Михалыч густо покраснел.
– Ну Лосев! Да конечно, мы же тебя решили премировать… – он совсем потупился.
– И давно решили? – я внимательно глянул в глаза Михалычу.
Михалыч снова покраснел и отвел взгляд.
– Аркашенька, не надо так зло, не надо… Много ли я нажился на чужом труде? – он кивнул на свой потрепанный допотопный портфель, лежащий на столе.
– То есть вы себе на новый портфель отложили из сметы?
– Аркадий, значит так. – Михалыч решительно уперся обеими пухлыми ручками в столешницу, – Если ты закончишь эту работу, я выдаю твоим родителям четыреста, а нет, значит нет.
– Значит нет. Кого-то учит жизнь, а меня учит смерть. – я повернулся к двери.
– Хорошо пятьсот!
– Раньше надо было думать.
– Ну за шестьсот я найду троих программистов, ты думаешь один такой умный студент нашелся?
– Найдите, Михаил Германович, найдите.
– Хорошо, по ведомости.
– Нет.
– Твоим родителям помешают шестьсот? Да они сейчас на твои похороны больше потратят. Подумай о родителях, Аркаша, они ведь теперь одни остались!
Я помолчал.
– Хорошо, я добью этот модуль. Только чтобы Лосева духу не было в отделе – дайте ему отгул на неделю.
– Спасибо тебе, Аркаша, ты золотой человек. Отдел будет вообще пуст, мы все возьмем отгул чтобы тебе не мешать.
– И скажите вахтерам института, что я здесь буду оставаться на ночь – пусть не гоняют как обычно в десять.
– Ну нежильцов вахтеры и не гоняют. Золотой человек!
Весь день и всю ночь я просидел за компьютером. Я боялся, что мне захочется спать, глаза будут закрываться сами собой, и снова появится сиреневый коридор, но спать совершенно не хотелось. Вечером когда НИИ опустело, я звонил домой – мама по-прежнему рыдала в трубку, звонил Юльке – подошла ее сестра и сказала, что Юлька в жутком состоянии, наглоталась снотворного и легла спать.
За окном поднимался рассвет,
На вторую ночь пришла старушка-вахтерша. Сначала она подняла крик о нарушении режима, затем узнала что я нежилец, посочувствовала, обещала поставить свечку в церкви. Она долго кляла Михалыча за то, что он заставляет человека работать дни и ночи даже после смерти. Чтобы меня утешить, начала рассказывать истории о сталинских годах, когда многие продолжали работать посмертно. Мы с ней посидели, долго и душевно поговорили. Она пересказывала мне содержание старого забытого фильма «Девять дней и один год» про двух ученых-ядерщиков, погибших на испытаниях. Один из них проработал после смерти еще девять дней, а второй – еще целый год, и даже сделал какое-то открытие, которое посмертно назвали его именем.
Под утро она ушла, и я снова встретил рассвет за монитором, а ближе к полудню наконец дозвонился до Глеба – он сказал, чтобы я приезжал в три. Я позвонил Юльке. Трубку взяла она сама.
– Аркашенька… – сказала она бесцветным голосом, – Ты прости, но… но я не смогу с тобой пойти. Я этого не вынесу, я… – она всхлипнула, – Я буду плакать и… я не могу больше! – она зарыдала.
– Ладно, Юль, я тебе завтра позвоню.
Вместо ответа Юлька разрыдалась еще громче, и я повесил трубку.
За дверью Глеба раздавались деловитые голоса, но обычного смеха не звучало. Я ткнул пальцем в кнопку звонка, и голоса сразу смолкли, словно эта кнопка отключала звук в квартире. Дверь открылась.
– Здравствуй, Аркадий. – серьезно поприветствовал Глеб, – Проходи, ботинки можно не снимать.
– У меня не снимаются. – сказал я, и тут же пожалел об этом, увидев как Глеб прикусил губу.
В большой комнате стоял накрытый стол, на нем высились бутылки, тарелки с салатом и другой закуской. За столом чинно сидели почти все наши – молча и смущенно. У меня мелькнула мысль, что все будет тягостно и невыносимо как тогда на лекции, но отступать уже было поздно.
Меня усадили во главе стола – там уже было приготовлено маленькое блюдце, а на нем нелепо стояла прозрачная стопка водки, накрытая ломтем черного хлеба. Употребить это я конечно не мог, но так полагалось.
– Друзья. – Глеб поднял рюмку, – Я хочу выпить за Аркадия. Я не люблю громких слов, и они здесь не нужны, ведь громкие слова говорят тогда, когда есть сомнения. Но ни у кого из нас нет сомнений, что наш Аркад был не просто хорошим человеком – он был… у меня нет слов. Мне кажется, что каждый из нас потерял частицу себя. Аркадий, знай – где бы мы ни были, что бы ни случилось, мы всегда будем тебя помнить!