Нежная душа урода
Шрифт:
— То есть вы готовы давать показания?
— Да. Спрашивайте. Или мне начать самому?
— Вчера я вам говорил, повторю и сегодня: может, все-таки написать явку с повинной?
— Явка с повинной — это что?
— Ну, берете бумагу, садитесь и пишете обо всем, что сочтете нужным. Я читаю написанное, задаю уточняющие вопросы, вы на них так же искренне отвечаете — вот, пожалуй, и все. Дальше следствие, суд и так далее.
— Следствие, суд… Хорошо, я попробую явку с повинной. Хотя писать я умею не так чтобы…
— Ничего. Как сумеете. Главное — как можно точнее и честнее.
— И сколько у меня есть времени, чтобы все это написать?
— Сколько понадобится, столько и пишите. Вот ручка и бумага, сейчас вас отведут в камеру — и пишите. Когда закончите, позовете меня. Моя фамилия Якименко.
— Я знаю, что Якименко. У меня просьба…
— Что такое?
— Если можно, поместите меня в отдельную камеру. В общей не слишком-то и напишешь, да и вообще…
— Хорошо, я распоряжусь. Ну что, вызывать конвой? Запомните — как можно точнее и честнее».
… — Что-то ты, мил друг, неважно выглядишь, — посочувствовал Батя, когда я по его вызову явился в начальничий кабинет. — Будто с похмелья…
— Ага, с похмелья, — сказал я. — Каждодневно пьян от жизни и любви.
— Вот-вот, — сказал Батя. — Когда ты становишься ехидным, это верный признак того, что с тобой что-то не в порядке. Умаялся?
— Сердце отчего-то болит. И вообще…
— Под этим «вообще», насколько я уразумел, ты подразумеваешь свою Мулатку? Вернее — ее отъезд? Прости, конечно, за бестактность, но поскольку мы с тобой друзья, то… М-да…
— Ты-то откуда знаешь о ее отъезде? — с искренним изумлением спросил я. — Ведь только сегодня…
— Ха! — сказал Батя. — Да завтра об этом будет знать весь город! Еще и в газетах пропечатают: от сыщика Якименко, того самого, который арестовал карлика-убийцу, ушла жена. Ну, или невеста, какая в принципе разница? На чем не сошлись характерами-то?
— На карлике…
— Эвона! На карлике, стало быть… Да ей-то что за дело? Хотя…
— Вот именно — хотя. И — хватит об этом, прошу тебя. Давай лучше о деле.
— О деле так о деле, — с готовностью согласился Батя. — Ну, и как он там, этот твой карлик?
— Пишет явку с повинной.
— Думаешь, напишет все, как надо?
— Не знаю. Сломленный он какой-то. Угнетенный. Такие обычно пишут…
— Ну-ну… Так там, — Батя ткнул пальцем в потолок, — и скажу. А то просто одолели с этим карликом. Убогого, думаешь, можно выпускать?
— Думаю, что да. Разумеется, после соответствующей профилактической беседы.
— Ну, уж это само собой. А ты шел бы пока домой, а? А то на тебя глядеть больно. Отдохни, выспись, то-се… Только чур не напиваться. Напьемся после, когда отделаемся от этого карлика. Как закатимся куда-нибудь!..
Придя домой, я упал плашмя на диван и почти сразу же заснул. Мне приснился арестованный мною карлик. Будто бы он пришел ко мне домой, встал напротив меня, лежащего на диване, и принялся молча смотреть: глаза у него были огромные, бездонные и говорящие… «Зачем же ты это сделал, Витька? — спросил я его. — Зачем же ты их всех убил-то? Чего же ты этим добился, а? Ах, уродец ты уродец!..» Карлик ничего
На часах — половина девятого вечера, за окнами — темень и стучащий в стекло осенний дождь. Хотя погодите-ка: кажется, это не дождь. Сдается, это какой-то иной стук. С работы пришли, что ли? А отчего же тогда стучат в окно, а не в дверь? Или, скажем, отчего же тогда не звонят по телефону? Нет, это не с работы. Ночная птица, что ли, бьется сослепу в стекло? Тук-тук-тук, тук-тук-тук…
— Какого дьявола? — пробормотал я, подходя к окну и стараясь вглядеться в темень. Нет, это не птица. Кажется, это какой-то человек. Кажется, это женщина. «Моя Мулатка вернулась, что ли?» — невольно подумал я.
— Подойдите к двери! — проорал я сквозь стекло. — Я сейчас открою!
Это была не моя Мулатка и не коллеги с работы. К моему немалому удивлению, это была Ксения, иначе говоря, Грушина Ксения Юрьевна, та самая, которую я допрашивал утром в качестве свидетеля. Заведующая городской библиотекой, которую я за время нашего с ней общения мысленно успел прозвать Осенней Женщиной. Вот те на! Откуда и для чего? Обычно никогда ранее свидетели ко мне на дом не приходили. Бандиты, бывало, приходили, а вот свидетели — никогда. Или она пришла не как свидетель, а по какой-то иной надобности? Тогда — по какой?
— Скорее заходите! — сказал я. — Дождь, холодно, а вы — в платочке…
Она была в легком сиреневом плаще и платочке на голове: и тот, и другой, как мне мимолетом показалось, удивительно ей шли.
— Да, в платочке, — смущенно сказала она. — Дождь застал меня на полпути, и пока я нашла ваш дом, успела промокнуть. Вообще-то я собиралась позвонить. Но мне сказали, что ваш номер телефона вроде как засекречен… Я, наверно, некстати… простите.
— Да, наших номеров телефонов посторонним не дают… на то имеется специальная инструкция, — машинально сказал я. — Да входите же наконец! Раздевайтесь… это все скоро высохнет. Проходите. Э, да вы, сдается, совсем озябли!
— Немножко… На улице так холодно…
— Чай? Кофе? Кажется, где-то было немного вина…
— Спасибо. Если можно, чай.
Чайник вскипел почти моментально, я заварил две чашки, одну дал моей неожиданной гостье, другую взял себе и сел напротив нее. Ее влажные русые волосы падали на лоб, было похоже, что это ей мешает, и мне вдруг мучительно захотелось дотронуться до этой ее непокорной пряди, пригладить ее, а может, даже и поцеловать. Прямо какое-то наваждение, честное слово! То ли она угадала это мое невольное желание, то ли это получилось чисто интуитивно — но моя вечерняя гостья поставила чашку, сама пригладила прядь и, кажется, даже попыталась от меня отодвинуться.