Нежная спираль

Радичков Йордан

И они что ни день (а точнее, что ни ночь) погибали под колесами машин. Одни отправлялись в путь с правой обочины автострады, другие — с противоположной, левой обочины. Поодиночке или группами эти симпатяги стремились, с риском для своей куцой жизни, перейти на другую сторону. И если тысячи гибли, то единицы — я глубоко в этом убежден — где прыжками, где ползком, где почти вжимаясь в асфальт, все же достигали другой стороны. Сам факт, что эти маленькие прыщавые бугорки, с глазами, вытаращенными, как головки спичек, продолжают жить и размножаться по обе стороны автострады, говорит о том, что автострада не в состоянии их истребить. И они не только размножаются, но каждый раз с наступлением вечера направляются по ощипанным скотиной лугам, мимо старого дуба, к рычащей автостраде и, несмотря на бешеную ее скорость и смертельную для себя опасность, пытаются пересечь ей дорогу.

Знак ли какой подают мне эти маленькие бугорки, которые мы брезгливо называем лягушками, подсказывают ли мне что-то, вопросом ли каким-то вторгаются в мое бытие, не могу вам сказать, потому что сам я — внутри автострады, меня везут четыре колеса, я частица этого гигантского пресмыкающегося — слепого, хоть и тысячеглазого — я поместился внутри него, как в свое время Иона поместился во чреве кита… Где ж мне успеть увидеть, слева или справа ослепленная фарами лягушка пытается перейти на другую

сторону! Если б она передвигалась всегда параллельно пресмыкающемуся и не пересекала ему дорогу, она бы и не погибла. Я то на всякий случай залез вовнутрь, как-то нашел себе место, стал частицей этого автозавра или этого пресмыкающегося, я все чаще и чаще это сознаю. Однако того, что нас ждет, сознание мое до конца охватить не может. Мчась между защитными сетками со скоростью сто километров в час, не пересекаем ли и мы, сами того не ведая, подобно маленьким прыщавым бугоркам, дорогу еще более гигантскому пресмыкающемуся? И не останемся ли мы валяться на его пути, сплющенные, точно арбузные корки, его могучими лапами?

КУСТ ШИПОВНИКА

Я не могу сказать, насколько он стар, и никто из тех, кого я позже расспрашивал, тоже не мог сказать мне, как давно живет он на свете, ровесник ли он столетних дубов и платанов, или он еще старше и пришел к нам из времен Атлантиды, динозавров, мамонтов и всех тех ужасных чудищ, чьи окаменевшие кости мы находим нынче в земле, в скалах или в угольных пластах; куст шиповника хоть и умирает непрестанно, зато обладает способностью столь же непрестанно воскресать, потому что на месте состарившихся и умирающих веток каждый год появляются молодые побеги, которые тут же заступают на пост, стоят в карауле у смертного одра, и когда умирающие умирают, они умирают во весь рост, подпираемые крепкими молодыми побегами. Смерть каждой ветки шиповника наступает постепенно, но и после смерти своей эта ветка еще долгие годы остается частью крепости. Говорю „крепости“, ибо полагаю, что куст шиповника творит и содержит себя как постоянно действующую крепость, обращенную одновременно на все стороны света, и начинает он вести себя так со дня своего появления.

Каждый год он высевает и ревниво, как ни один другой куст, охраняет свои семена. Вообще, если он в чем-то и схож с другими кустами, то сходство это лишь частичное. Природа никому не дала столько средств обороны, сколько шиповнику, и если мы вступим с ним в честный поединок, то неизбежно потерпим поражение. Говоря о честном поединке, я имею в виду, что мы не станем поджигать его и предавать огню или не пустим на него кусторезную машину… Воображение подсказывает мне, что в своих когтях он все еще держит лоскут божьего плаща, оставшийся с той поры, когда господь обходил землю. Годы многое разметали и унесли с собой, но на кусте шиповника можно увидеть и клочья шерсти, вырванной у овец, и обрывки выгоревшего ситца, и часть чьего-то рукава попадется на глаза, и веревка какая-то, и человеческие волосы, и деревянные крюки. Этими крюками сборщики шиповника притягивают к себе ветки, чтобы легче было обирать ягоды. Иногда сборщики нападают на куст целой ватагой, тащат и распинают его крюками со всех сторон. Особенно бесчинствуют они поздней осенью. Тогда внизу плоды уже обобраны, но на верхней части куста пламенеют заманчиво сверкающие ягоды, такие яркие, точно это живая кровь выступила на ветках и застыла каплями, ласково освещаемая осенним солнцем.

Человек обращает внимание на этот куст два раза в год — весной, срывая с него цветы, и осенью, обирая его плоды. Аромат у цветов шиповника чрезвычайно нежный, я бы даже сказал робкий, и ведет он себя крайне деликатно по отношению ко всему тому, что буйно цветет вокруг. Попробуйте сорвать несколько цветков и вы увидите, что пока вы идете по тропинке к дому, цветы один за другим осыплются. Если вы неотрывно и пристально будете всматриваться в цветущий куст, вы заметите, как под вашим пристальным взглядом цветы его начинают облетать и падать к его подножью. Мне не хотелось бы преувеличивать, но я не могу отделаться от мысли, что по весне шиповник как-то особенно застенчив. Кроме едва уловимого аромата, от куста исходит весной и тихое жужжание — это жужжат насекомые и пчелы, это вершится бесшумное таинство опыления.

Когда же куст шиповника отцветает, никто больше на него и не смотрит!

А в это время, все так же молчаливо, бесшумно и самоотверженно, куст шиповника начинает растить свои плоды… В одиночестве проводит он свои дни до самой осени. По склону холма вблизи шиповника снуют отдыхающие из окрестных домов отдыха и санаториев, и никто наш куст не замечает; внимание людей больше привлекают шевелящиеся свежие кротовины, и они подходят к ним на цыпочках, надеясь увидеть самого крота; им и невдомек, что крот давно уже услышал крадущиеся шаги, потому что во мраке подземных лабиринтов осторожные шаги доносятся до него тяжелым и грозным гулом, точно на него надвигается второе пришествие. Вот как чувствителен этот подземный зверек! Несколько лет назад один мой приятель привез из Франции французский капкан для ловли кротов и поставил его во дворе своей дачи, потому что там появились кроты и двор стал выглядеть так, словно в нем расположилось стадо верблюдов — куда ни посмотри, повсюду кротовые холмики да горбы — так вот мой приятель и вознамерился с помощью этого самого французского капкана повести с кротами пуническую войну и ликвидировать верблюжье стойбище у себя во дворе.

Не тут-то было!

И по сей день всякий, кто попадает туда, видит не только во дворе моего приятеля, но и во всей дачной зоне кротовьи кочки и холмики, иные давно уже заброшенные, поросшие травой, превратившиеся в кротовьи могилы, а другие совсем свежие, настолько свежие, что выброшенная наружу земля еще курится… Приходилось мне наблюдать, как человек, набравшись воловьего терпения, стоит, расставив ноги, над кротовьей кочкой, сжимает в руках мотыгу и не смеет шевельнуться, стоит, оцепенев, точно пригвожденный к месту, дышит осторожно-осторожно — не спугнуть бы зверька — и ждет того момента, когда он начнет мордочкой выталкивать землю из своих подземных лабиринтов. Часами стоит так человек, и лишь только кочка зашевелится, заносит мотыгу, чтобы поддеть ею и кротовью кочку и крота, но поддевает обычно только часть кочки, а крот бесследно исчезает под землей.

Но вернемся снова к нашему кусту шиповника… Утонув по колено в овечьей шерсти, он привольно расположился на южном склоне Бабы Яги. Вокруг него паслись овцы, вся Баба Яга вытоптана ими и выщипана подчистую. В сердцевине куста виднеется сочная трава, овцы просовывали туда морды, чтоб ее выщипать, а когда выбирались назад, каждая из овец оставляла на ветке по клоку шерсти — потому и кажется, что куст стоит по колено в шерсти. Дальше по склону видны и другие кусты, можно сказать, что все дорожки Бабы Яги, предназначенные для больных-сердечников, украшены кустами шиповника, и кусты эти, кудрявые, взъерошенные, топорщатся, словно шапка волос на голове девушки-негритянки, наш же шиповник красуется, точно шапка волос на голове Анджелы Дэвис. Издали видно, что сборщики шиповника его не обошли — до той высоты, до какой дотягивается рука, он весь обобран. Однако верхняя половина куста вся усыпана крупными, сочными плодами, ярко-красными и блестящими, точно капли крови. Осень щедро одарила все плодовые деревья. Усыпаны плодами и старые

груши. Отдыхающие то и дело трясут их, груши с глухим стуком, словно камни, падают на землю, отдыхающие собирают их, надкусывают и выплевывают откусанное — груши еще зеленые и несъедобные — бросают плоды и переходят к следующему грушевому дереву, трясут его, пробуют упавшие плоды и бросают их на поляну и на дорожки терренкура. Баба Яга вся усеяна надкусанными грушами, история эта повторяется каждый день, и удивительно, как это снующее по холму недужное человечество не может понять, что груши еще зеленые и твердые, и проверяет каждый божий день крепколобое человечество, в самом ли деле груши еще зеленые и твердые и в самом ли деле их нельзя есть! И средиземноморский каштан торчит на самом хребте Бабы Яги, плоды его щетинятся ежовыми колючками, крепколобый человек и здесь пробует свои силы, сшибая зеленых ежиков камнями. И ореховые деревья растут на склоне, скорлупа орехов уже трескается, в зеленые кроны со свистом врезаются камни, и орехи один за одним падают на землю. Нет такого дерева, которое отдыхающие не атаковали бы камнями, или такого куста шиповника, который они не пытались бы обобрать. Каждый норовит что-то сорвать, как будто природа широко распахнула двери и свои кладовые, чтоб любой прохожий мог протянуть руку, пошарить и уволочь что попадется. Видел я, среди прочих, старушек таких древних, что в голову приходит мысль, не ровесницы ли они скальных рисунков из пещеры Магура, идут эти бабки целой ватагой, на ногах у всех зеленые или лиловые шерстяные носки, и почти всегда в группе есть одна бабка вдвое старше всех прочих — так и кажется, что подуй только ветер, и полетит старушка, точно Баба Яга, над холмом. Родственники послали ее на воды в надежде, что она в этих водах в конце концов утонет. Но бабка не тонет, и вот, через сто с лишним лет после освобождения от османского ига, семенит шустро и принимает минеральные ванны, а когда не принимает ванны, то обшаривает поляны Бабы Яги и с помощью перочинного ножичка пробует все зеленые груши подряд; если другие залезают в куст шиповника, чтобы набрать ягод для шиповникового вина, она тоже лезет в куст и тоже собирает шиповник на вино, потому что это вино битком набито витаминами и всякой другой пользительностью. Среди бабок торжественно продвигаются мужчины разных габаритов, почти все они в куртках из черной искусственной кожи, лица их раскраснелись от ежедневных ванн, и глаза тоже покрасневшие. Они повсюду носят с собой японские стереофонические магнитофоны „хитачи“, величиной с космические челноки, и заливают громкой музыкой всю Бабу Ягу. Глазами они зыркают во все стороны, предвкушая появление какой-нибудь красотки, которая будет поглядывать украдкой на их стереофонические „хитачи“, разглегшиеся среди жухлой травы и цветов осенницы и наяривающие каждый свою мелодию. Что касается женского пола, на Бабе Яге его видимо-невидимо, к минеральным источникам съезжаются главным образом женщины. Они группами проплывают по склону Бабы Яги, точно мелодия народной песни, все как одна выкупанные в минеральных водах, в большинстве своем завитые мелким бесом, меньшинство — с прямыми волосами или в платках, и распространяют вокруг себя прилипчивый запах одеколона „Может быть“. В то время этот одеколон был на курорте в большом ходу, женщины, вероятно, ценили его за сильный аромат. Он был способен буквально обезглавить человека, зарезать его словно бритвой, а женщины, как видно, к тому и стремились.

Вот в такой среде обитал наш куст шиповника. Добавлю еще только, что вокруг него цвели осенницы и в какой-нибудь пяди друг от друга были разбросаны норки кузнечиков. Кузнечики обычно высовывали из них лишь головы, грея их на солнышке, но, завидев человека, мгновенно скрывались. Магнитофонов они не боялись, наоборот, устраивались преспокойно у порога своих жилищ и слушали музыку. Наверно, они принимали их за больших кузнечиков.

Один лишь куст шиповника стоял, погруженный в себя, отвернувшись от Бабы Яги вместе со всеми ее отдыхающими, с цветами осенницы, толпами народа, недозрелыми грушами и каштаном. Он использовал мягкое осеннее солнце, чтобы налить соком свои яркие плоды и навести на них весь возможный глянец. Любители шиповника конечно же приметили наш куст, но обобрали лишь нижнюю его часть, насколько доставала рука. Настоящие сборщики, те самые, опытные, с длинными деревянными крючьями и другими самодельными приспособлениями для сбора дикорастущих плодов, пока еще не появлялись. Такие сборщики имели обыкновение проноситься по природе подобно смерчу. После дождя они собирали подчистую все грибы, вырывая их с корнем, не пренебрегали и улитками, стоило только брызнуть хоть маленькому дождичку и медлительным, беспомощным созданиям поползти по мокрой листве; те же ценители природы ограбили землю-матушку, перетаскав всех черепах, и теперь если черепаха пожелает найти себе пару, должны пройти десятки лет или целое столетие, пока одна черепаха доберется до другой черепахи, что живет на соседнем холме! (А, может, они и вообще никогда не встретятся и не спарятся, потому что за пятьдесят лет, что я живу на свете, я ни разу не видел, чтоб черепаха, в стремлении продолжить свой род, перебралась с одного холма на другой!) Все те же тонкие ценители шастают по горам с железными граблями и обдирают черничные поляны, заготавливая ягоды на варенье и джемы; вместе с ягодами они обрывают своими железными граблями и листья, таким образом сбор идет быстрее, а кроме того, можно не бояться, что какая-нибудь змея, притаившаяся в частых кустиках черники, не кольнет коварно незащищенную руку сборщика. Природа заготовила разнообразные западни, она пытается оборонить то, что породила, но человек, накапливая опыт, стремится перехитрить природу и одного за другим вырывает ее детей из ее объятий.

Пока я размышлял о моем кусте шиповника и смотрел с восхищением на верхнюю его половину, что алела, не тронутая ни одним сборщиком, я увидел, как, лавируя среди владельцев стереофонических „хитачей“, прошло человек десять с деревянными крючьями, отполированными долгой службой. Некоторые несли в руках корзины, закрытые сверху кусками материи, другие закинули за спину большие мешки. Это были настоящие, профессиональные сборщики дикорастущих плодов. Они еще издали углядели яркие, налитые соком ягоды, венчающие большой куст шиповника, и теперь напоминали мне верблюдов, которые после долгого перехода через пустыню увидели наконец своими выпуклыми меланхолическими глазами оазис, и хотя их выпуклые меланхолические глаза не выдают ни малейшего волнения, можно заметить, как верблюды ускоряют шаг. Таким же образом ускоряли шаг и сборщики, особенно выделялся своей энергией низкорослый человек в рваной зеленой фуфайке. Не знаю, была ли на его фуфайке хоть одна петля, не задетая колючкой или шипом — боярышника ли, шиповника или ежевики. Волосы у него были встрепанные и торчали во все стороны, напоминая в какой-то степени его же растерзанную фуфайку. В одной руке он держал короткий крюк, которым он размахивал, показывая что-то остальным, и то забегал вперед, то как-то боком возвращался к основной группе. Когда сборщики шиповника подошли к кусту и стали его оглядывать, прикидывая, с какой стороны удобней напасть на него и обобрать, к ним подошли и владельцы стереофонических аппаратов. Одни из них сменили кассеты, другие усилили звук, и музыка, смешанная с человеческим говором, затопив всю Бабу Ягу, докатилась до самой резиденции — тихого здания, одиноко белеющего внизу. Это и были те самые многоопытные сборщики, что проносятся по природе, словно смерч, не пропуская ни деревца, ни кустика, так что у природы уже не осталось ни одной крепости, которая не пала бы перед их натиском.