Нежность

Евтушенко Евгений Александрович

в своем вагоне жестком,

некупированном.

Все войны, войны —

мировая первая,

гражданская,

вторая мировая,

но так же,

так же инвалиды пели,

невидящие очи раскрывая.

Горели села за окном вагонным.

В тифу,

в крови

Россия утверждалась,

и умирала на полу вагонном,

и на полу вагонном вновь рождалась.

Была дорога у России дальняя,

и дядя Вася был в дороге этой

и лекарем,

и бабкой повивальною,

и агитпропом,

и живой газетой.

Он всех поил какою мог бурдою,

всех утешал,

кого бедой мотало.

Была его работа добротою,

и доброта сейчас

работой стала.

Когда домой я поздно возвращаюсь,

я вижу —

свет в окне его не гаснет.

Кому-то дядя Вася возражает,

кого-то защищает дядя Вася.

Пусть кто-то в постоянном напряжен

лишь за свое на свете положение,

а дядя Вася

пишет прошения,

прошения,

прошения,

прошения.»

КОНЦЕРТ

На станции Зима, в гостях у дяди

стучал я на машинке, словно дятел,

а дядя мне: «Найти бы мне рецепт,

чтоб излечить тебя! Эх, парень глупый!

Пойдем-ка с нами в клуб. Сегодня в клубе

Иркутской филармонии концерт!

Все, все пойдем... У нас у всех билеты.

Гляди — помялись брюки у тебя...»

И вскоре шел я, смирный, приодетый,

в рубахе, теплой после утюга.

А по бокам, идя походкой важной,

за сапогами бережно следя,

одеколоном, водкою и ваксой

благоухали чинные дядья.

Был гвоздь программы — розовая туша

Антон Беспятных — русский богатырь.

Он делал все! Великолепно тужась,

зубами поднимал он связки гирь.

Он прыгал между острыми мечами,

на скрипке вальс изящно исполнял,

Жонглировал бутылками, мячами

и элегантно на пол их ронял.

Платками сыпал он неутомимо,

связал в один их, развернул его,

а на платке был вышит голубь мира

идейным завершением всего.

А дяди хлопали: «Гляди-ка, ишь как ловко!

Ну и мастак, да ты взгляни, взгляни...»

И я — я тоже потихоньку хлопал,

иначе бы обиделись они.

Пошел

один я, тих и незаметен.

Я думал о земле — я не витал.

Ну что концерт! Бог с ним, с концертом этим!

Да мало ли такого я видал!

Я столько видел трюков престарелых,

но с оформленьем новым, дорогим

и столько на подобных представленьях

не слишком, но подхлопывал другим.

Я столько видел росписей на ложках,

когда крупы на суп не наберешь...

И думал я о подлинном и ложном,

о переходе подлинного в ложь.

Давайте думать. Все мы виноваты

в досадности немалых мелочей —

21

в пустых стихах, в бесчисленных цитатах,

в стандартных окончаниях реч^й.

Я размышлял о многом. Есть два вида

любви. Одни своим любимым льстят.

Какой бы тяжкой ни была обида,

простят и даже думать не хотят.

Мы столько послевременной досады

хлебнули в дни недавние свои.

Нам не слепой любви к отчизне надо,

а думающей, пристальной любви.

Давайте думать с большом и малом,

чтоб жить глубоко, жить не как-нибудь.

Великое не может быть обманом,

но люди его могут обмануть.

Жить не хотим мы так, как ветер дунет.

Мы разберемся в наших почему.

Великое зовет. Давайте думать.

Давайте будем равными ему.

Среди сосновых игол

в завьюженном логу

стоит эвенкский идол,

уставившись в тайгу.

Надменно щуря веки,

смотрел он до поры,

как робкие ?зенки

несли ему дары.

Несли унты и малицы,

несли и мед и мех,

считая, что он молится

и думает за всех.

В уверенности темной,

что он их всех поймет,

оленьей кровью теплой

намазывали рот.

А что он мог, обманный

божишка небольшой,

с жестокой, деревянной,

источенной, душой?

идол

Глядит сейчас сквозь ветви,

покинуто, мертво.

Ему никто не верит,

не молится никто.

Но чудится мне: ночью

в своем логу глухом

он зажигает очи,

обсаженные мхом.

И, вслушиваясь в гулы,

пургою заметен,

обли-ывает губы

и крови хочет он...

ВСТРЕЧА

Шел я как-то дорогой-дороженькой