Нежные листья, ядовитые корни
Шрифт:
И стремглав кинулась в отель.
Служащая спа-комплекса, в чью задачу входило выдавать полотенца и следить, чтобы их не стащили, с изумлением наблюдала, как мимо нее промчалась женщина в куртке и длинном зеленом шарфе. А за ней – двое мужчин.
В первые секунды она онемела от такой наглости.
– Эй! Эй! Вы что, очумели?! Стоять! Туда нельзя!
Но Маша уже была у бассейна. Она пролетела вдоль чаши, где лениво бултыхалась парочка купальщиц, и рванула прямиком к сауне. За ее спиной раздался топот: Илюшин с Сергеем
– Хулиганы! – надрывался где-то сзади возмущенный женский голос. – Охрана! Охрана!
Две одинаковых двери на мгновение заставили Машу затормозить. Где они сидели в то утро?
– Да какая разница!
Маша рванула на себя ближайшую дверь и влетела внутрь.
В сухом жару на деревянной скамье белела одинокая фигура, завернутая в простыню. Время от времени фигура гулко всхлипывала.
– Матильда, твою мать! – сказала Маша, чуть не плача от облегчения. – Я бы сама тебя убила, честное слово.
Служащая, вбежавшая минуту спустя, застала удивительную картину. Хулиганка в куртке стояла посреди жарко натопленной сауны, а большая распаренная женщина в простыне рыдала белугой у нее на плече.
– Мотя, пельмень ты контуженый! Что ты натворила!
Маша хлопотала вокруг Моти, намазывала ее кремом и смешно ругалась. Матильда морщила нос, когда прикосновение выходило особенно чувствительным, и старалась не улыбаться во весь рот. Елина могла бы крыть ее матом почище любого сапожника, но и тогда Мотя слушала бы ее ругань как музыку. Машка ее простила. Простила!
– Как можно было так себя ободрать? Как?! – в отчаянии воскликнула Маша, хватаясь за второй тюбик крема: первый скоропостижно закончился.
Ругалась она, чтобы скрыть растерянность. Вся Мотя представляла собой одну большую ссадину. По всей поверхности немаленького Матильдиного тела будто кто-то возил наждаком.
Это было не так уж далеко от истины. Битый час Мотя, забравшись под душ, соскребала грубой мочалкой с себя кожу. Не чувствуя боли, она ожесточенно стирала всю накопившуюся гадость, все молчаливое вранье, всю подлость, которую она держала в себе столько лет. Мотя очень постаралась забыть о том поступке, который совершила когда-то, но встреча с Машкой Елиной вытащила все на поверхность. Мотя ощущала себя невыносимо грязной.
– Я мылась, – прошептала она.
– Ты что, в ноль хотела себя смыть?!
Мотя ничего не ответила. Жаркий ошпаривающий стыд накапливался в ней с каждой минутой с того самого момента, как Елина, услышав обвинение в загубленной судьбе физрука, схватилась за ковш и принялась громить сауну. Этого Мотя перенести уже не могла. Выходило, что она испортила жизнь не только несчастному Гудасову, но и Маше.
Ее тошнило и одновременно ужасно хотелось что-нибудь сжевать. Если бы не попались орехи, Мотя грызла бы древесную кору. Что угодно! Когда челюсти ходили ходуном, становилось немного легче. Потом и это перестало помогать.
Вина, сидящая внутри острозубой крысой, исподволь кусала ее все эти годы. Когда подруга в глаза заявляла
Наговорив Маше что-то по телефону, Мотя кинулась в сауну, забыв закрыть дверь и в спешке зацепив ногой телефонный шнур. Ее распухшая от рыданий физиономия так испугала служащую, что та безмолвно выдала два полотенца, не потребовав обычный залог в виде ключа от номера.
Физическая боль от содранной кожи ненадолго притупила душевную. Но Мотя хотела распарить свое уродливое тело еще больше, чтобы можно было соскрести все до белых костей.
– Это я оклеветала Гудасова.
Маша ладонью втирала прохладный крем ей в спину. Мотя не знала, от чего ей легче: от крема или от того, что она впервые смогла проговорить это вслух.
– Зачем, Мотя? – спросила Елина без всякого осуждения.
– Я была безобразная. Никому не нравилась. Даже учителя меня игнорировали: тупая Губанова, что с нее взять! А тут вдруг Андрей Ильдарович – такой добрый, такой заботливый… Не знаю, с чего я решила, что нравлюсь ему. Но это было такое счастье!
Мотино лицо вдруг осветилось мимолетной улыбкой. Даже этого короткого мига оказалось достаточно, чтобы Машу озарило сиянием чужой любви и она осознала, кем стал для отверженной девочки, бывшей для всех лишь предметом насмешек, единственный расположенный к ней взрослый человек.
– Я старалась заниматься как можно хуже, – сказала Мотя, уставившись на свои ладони. – Понимаешь зачем?
– Чтобы он дольше тебя тренировал?
– Да! Я хотела, чтобы это продолжалось до конца школы! И мне казалось… Я думала…
«Ты думала, он тоже этого хочет. А потом Гудасов объявил, что с него хватит».
– Он сказал, я на большее не способна. – Бесцветный Мотин голос звучал еле слышно. – Что он сдается. Опускает руки. Говорил, что это он виноват, но я-то понимала, что это на самом деле означает… Он больше не хотел меня видеть.
«И тогда ты сделала самое ужасное, что подсказывало тебе оскорбленное самолюбие».
– Я не представляла, что потом начнется такое! Что его затравят! Что тебя… обвинят… и тебя тоже…
Последние слова Матильда выкашливала из себя.
Маша присела перед ней на корточки, и та закрыла лицо багровыми ладонями. «Бедная, бедная моя Мотя. Почему нельзя вернуться на двадцать лет назад, встряхнуть твоих родителей за шкирку: любите, любите сильнее свою дочь, с любовью нельзя переборщить! Почему нельзя прикрикнуть на Гудасова: что ты творишь? Неужели ты не видишь, как она смотрит на тебя? Где твое чутье?»