Нежный театр (Часть 2)
Шрифт:
Ничем не пахнущий ближний косматый лес с подстилом легких шишек, пружинящих под ногами. Вот – мокрый жирный мох не переходящий в болото. Разбитая кривая дороги, по ней пьяно свистя, проносился буро-зеленый бронетранспортер, оставляя не тающий на холоду скульптурный выхлоп. Сизый плотный газ можно было потрогать, помять и порезать. Я вышагивал по обочине нестрашной дороги и громко пел сладкую арию Надира из оперы «Искатели жемчуга». О прекрасной Луне, освещающей любовь. Это из бабушкиного репертуара. Память о ее молодости, когда она, живя в прекрасном городе,
Жестокая просинь расталкивала деревья, еще сильнее трезвя меня.
___________________________
Бытовое самоотвержение чужого семейства вызывало во мне только недоумение. Словно мое тело задевало их непомерно жесткое расписание. Ведь невзирая на праздники, они как заведенные, бодря себя, вставали ни свет ни заря, врубали на всю катушку радио и сразу распахивали легкие шторы на всех окнах. Жильцы в сияющей бессонной доблести и непопираемом здравии предъявляли себя неприятелю. Стекла окон зло чернели в пустоту безумного мира.
Враг обитал за лесным горизонтом, проседающим под собственной тяжестью. Там начинало едва мутнеть.
За завтраком отец под хихиканье толкающихся близнецов проделывал один и тот же фокус, от него все мое нутро нехорошо сжималось, и я чувствовал себя жидким.
Он клал рядом со своей тарелкой небольшой складной ножик в красных боковинках. Сидел, потупясь, в непроницаемости ступора, чуть ковыряя примитивную еду, будто бы готовился впасть в глубокий сон. Мерно дышал, гася в себе возбуждение. Все понятливо замолкали – словно все идет совершенно обычном ходом. Я с трудом выходил из ночного времени, подавляя позывы к зевоте.
– Кто рано встает, тому Бог подает, – сказала новая жена, глядя чуть искоса в мою сторону.
– В бок поддает, – нагло съязвил я.
Близнецы затолкались и заржали.
Отец пропустил мой выпад.
Он вообще пребывал где-то, не здесь, совсем в других краях.
Потом, как-то собравшись и глубоко вздохнув, он выпрастывал длинное лезвие ножа и медленно, сосредоточенно глядя на узкое блестящее острие, приблизя его ко рту, поглощал весь предмет целиком. Медленно и аккуратно заглатывая. Якобы помогая себе языком. За стиснутыми, как от невыносимого страдания, губами исчезал даже яркий черенок. Он, наконец, сглатывал, кадык его бежал по шее к самому подбородку, и отец делал вид, что опустил в свои недра весь раскрытый ножик целиком. Он магнетически проводил рукой от губ до самого живота.
Десятью секундами позже он отрыгивал ножик в ладонь, но уже сложенный каким-то непостижимым образом в совершенно безопасный предмет.
А может быть, отец своим ежедневным, ежеутренним фокусом хотел придать остроту, изменить скаредность и уныние, охватившую все, что простиралось вокруг. Мне не пришло на ум тогда спросить его об этом.
– Ой, ну ты прям как ребятёнок, а не строевой офицер! – Каждый раз ободряла его новая жена. Она давно смирилась с абсурдностью этого ритуала.
Она вообще смотрела на всех склонив голову, словно видела одним глазом лучше. Может, она была не в силах сразу охватить зрением всю картину неосмысляемой жизни, разворачивающейся перед ней
Скользила
– Ой, ну ты прям как артист – в шленцах, прям артист, а не офицер, – говорила улыбаясь жена, глядя на его тапочки, немного скосив голову в утренней косынке.
На кухонный стол сквозь стекла начинал сочиться мокрый серый свет.
Гречневую кашу с молоком мы доедали, стуча ложками уже у дымчатого помолодевшего окна, за которым вытоптанные офицерские огороды упирались в кряжистую теснину.
– Ну, в лес сёння чоль? В праздник самое то? А? После парада? А, пацанва? – Не унималась новая жена, сгребая посуду и сметая со стола несуществующие крошки.
Меня смущали вопиющие качества разнородных вещей и событий, которые я не мог объединить словом «осень». Я ждал глубоких сухих холодов. Я ждал снега. Но мне было так грустно, что осень была во мне. Она томленьем осеняла меня изнутри. Мне казалось, что наша утренняя лабуда мешала проявиться всему – моим отношениям с отцом, замершим в болезненной неравновесной точке, лесной болезной природе, и наше настырное сверхраннее просыпание, думал я, искусственно длит тупую немочь.
В доме существовал, одновременно как бы не существуя, еще один персонаж. Это был солдатик, помогающий по хозяйству. Приносящий откуда-то издалека колодезную воду. Тихий, смуглый, с испуганными очами, совсем плохо понимающий по-русски. Я запомнил, как он мусолит детскую тетрадку, куда им самим была перерисована печатными литерами присяга. Он по ней учит неродной язык… По самодельному учебнику. Он совсем не занимал места. Даже когда молился, расстелив половичок. «А ты помолися, помолися…» – соболезновала ему жена.
И я выходил в другую комнату или на кухню, пока он принимал куриную позу, замирал как птичья тушка. Мне она говорила: «Поди, поди, чайку попей, вот книжку почитай.»
Ее тон был столь проникновенен, что волна сочувствия заливала меня. И если я шел тогда в туалет, то лишь коснувшись своего члена, чуял как он – мое продолжение – тепел и жив. Как горяча моя урина. Я с трудом удерживался, чтобы не начать мастурбировать.
Это был приступ сочувствия?
Сожаления?
Жалости к самому себе?
Не знаю.
Припадок тепла, затихая во мне, выкручивал теплую мягкую жилу под самым сердцем, но я знал из анатомии, что ее там не должно быть. Но она словно обдавала меня всего брызгами.
Я понимал, что где-то через пятнадцать минут вернется отец…
Поздно вечером входивший в прихожую отец, там же у двери, вроде бы не обращая внимания на меня, услышавшего, узнавшего его по короткой оплеухе о дверь подъезда, как-то стремительно и одновременно мрачно начинал раздеваться. Столь быстро, будто за раздеванием должно непременно последовать наказание.