Незнакомцы в поезде
Шрифт:
— Что ты хочешь этим сказать, мам? — спросил он надтреснутым голосом.
— Мой хороший, на нас смотрят.
— А меня это не волнует!
— Дорогой, дай мне сказать тебе кое-что, — остановила она его. — Ты слишком много себя вкладываешь в это. Потому что тебе это нужно. Потому что тебе нужны сильные ощущения. Я это видела и раньше.
Бруно лишился дара речи. И его родная мать против него. Она смотрит на нег сейчас таким взглядом, каким смотрел на него и "Капитан".
— Ты, видно, что-то сказанул Джерарду со злости, — продолжала она, вот он и думает, что ты ведешь себя странно. И это действительно так.
— И из-за этого он должен пытать меня день и ночь?
— Дорогой, я не думаю,
Бруно заставил себя встать и покачиваясь пошел к столику, за которым сидел Джерард. Он докажет ей, что это Джерард, а Джерарду докажет, что не боится его. Ему мешала пара столов на границе площадки, но сейчас он видел, что это явно Джерард.
Джерард поднял глаза на Бруно и фамильярно махнул ему рукой, а его маленький напарник уставился на Бруно. И он, вернее они с матерью, еще должны платить за это! Бруно открыл рот, еще в точности не зная, что скажет, затем неуверенно развернулся. Он знает, что сделать — позвонить Гаю. Здесь и сейчас. Из того же помещения, где сидит Джерард. Он стал с трудом пробиваться через танцевальную площадку к телефонной будке рядом со стойкой. Масса медленно и сумасшедше кружащихся пар накатывала на него, словно морская волна, вставала стеной на его пути. Волна набегала, веселая, но непреодолимая, и отбрасывала его всё дальше назад, и ему вспомнился похожий момент из его детства, когда он пытался пробиться в их доме к матери сквозь танцующие пары…
Бруно проснулся рано утром, в своей кровати, и, не вставая и не производя ни малейшего шума, стал воскрешать в памяти последние моменты предыдущего вечера. Он знал, что отключился. Но позвонил ли он Гаю, прежде чем отключиться? Если да, то выследил ли его Джерард? Он точно не говорил с Гаем, иначе помнил бы. Но, может быть, он звонил ему домой? Надо встать и спросить мать, не в телефонной ли будке он отключился. Тут на него нашел озноб, и он пошел в ванную. Разбавленное виски угодило ему в лицо, когда он поднимал стакан. Он попытался собраться, прислонившись к двери ванной. Теперь его взяли с двух сторон. Эта лихорадочная дрожь будила его всё раньше и раньше, и среди ночи требовалось выпивать всё больше и больше, чтобы уснуть.
А с другой стороны был Джерард.
Двадцать восьмая
На короткое время и призрачно, словно забытое ощущение, к Гаю возвращалось чувство безопасности и уверенности в себе, когда он сидел за своим рабочим столом, на котором аккуратными стопками лежали его книги и наброски для работы по больнице.
За последний месяц он помыл и заново покрасил книжные полки, почистил ковер и занавески, отскреб и перемыл свое крошечное кухонное хозяйство так, что фарфор и алюминиевая посуда блестели. Сливая грязную воду в раковину, он думал, что вся эта активность у него от чувства вины, но с тех пор как он стал спать по два-три часа, да и то после физической нагрузки, он понял, что от работы по дому устаешь больше, чем от прогулок по улицам города.
Он взглянул на газету, лежавшую на кровати, потом встал и просмотрел ее полосы. Но газеты с полтора месяца, как перестали упоминать об убийстве. Гай позаботился об уничтожении всех вещественных доказательств: пурпурные перчатки разорвал в клочки и спустил в туалет, пальто (хорошее пальто, он думал отдать его нищему, но потом решил, что это подло — даже нищему отдавать пальто убийцы) и брюки тоже изорвал в клочья и постепенно выбрасывал с мусором. "Люгер" Гай бросил с Манхеттенского моста, а ботинки — с другого. Единственная вещь, от которой он не освободился — это револьвер.
Гай подошел к бюро и взглянул на револьвер. Единственная улика, которую он оставил у себя. Если они найдут его, других и не потребуется. Гай точно знал, почему оставил у
Если Бруно снова посмеет вступить в контакт с ним, то он его тоже убьет. Гай был уверен, что сможет это сделать. Бруно тоже знает это. Бруно всегда был способен читать его. От молчания Бруно Гаю было легче, чем от молчания полиции. Теперь он не так беспокоился насчет того, найдет ли его полиция, как прежде. Беспокойство другого рода жило в нем самом. Он боролся сам с собой, и эта борьба была столь изнурительной, что он не возражал бы против вмешательства закона. Законы общества были слабее законов совести. Он мог бы добровольно предстать перед законом и признаться во всем, но признание было бы самым простым делом, всего лишь жестом, легким выходом из положения, уходом от правды. Если закон казнит его, то и это будет просто жестом.
"Я не испытываю большого уважения к закону", — помнится, говорил он пару лет назад в Меткалфе Питеру Риггзу. Да и как мог он испытывать уважение к институту, который считал его и Мириам мужем и женой? "Я не испытываю большого уважения к церкви", — мудрствовал он перед Питером в свои пятнадцать лет. Тогда, конечно, он имел в виду меткалфских баптистов. В семнадцать он сам открыл для себя Бога. Бога ему открыли его проснувшиеся таланты и чувство единства всех искусств, потом природы и, наконец, науки всех созидательных и регулирующих сил мира. Он верил, что не смог бы достичь успеха в работе без веры в Бога. А где была его вера, когда он убивал? Это он забыл о Боге, а не Бог оставил его. Ему казалось, что ни одно человеческое существо никогда не носило в себе столь тяжкого бремени вины, как он, и то, что он может жить с таким чувством вины, означало одно: душа его уже мертва, а от него осталась лишь одна оболочка.
Гай лениво повернулся к письменному столу, взглянул на него. Сквозь зубы у него вырвался вздох, он нервно, нетерпеливо провел ладонью по губам. У него было предчувствие, что еще что-то должно произойти, какое-то более строгое наказание, какие-то горькие испытания.
— Я мало наказан! — шепотом внезапно вырвалось у него. Почему он говорит шепотом? Ему стыдно? — Я мало наказан, — повторил он нормальным голосом, оглядываясь при этом, словно его кто-то мог услышать. Он мог бы и выкрикнуть эту фразу, если бы к ней не примешивался элемент мольбы, а он не чувствовал достойным, чтобы молить кого-либо о чем-либо.
Вот, например, его новые красивые книги, которые Гай купил сегодня он мог думать о них, мог любить их. Однако у него было такое чувство, будто он оставил их на столе уже давно — давно, как собственную молодость… Надо немедленно садиться за работу. Ему предложили проектировать больницу. Гай хмуро взглянул на маленькую стопку записок, которые он успел набросать. Они лежали в свете пятна от настольной лампы, изогнувшей над ними свою гусиную шею. Ему казалось нереальным, что его привлекли к работе. Скоро он проснется и окажется, что все эти недели были фантазией, приятным сном. Больница. Ему не над больницей работать, а над тюрьмой. Он нахмурился в задумчивости. Две недели назад мысли его метались, когда он начал работать над интерьером больницы. Тогда его не занимали мысли о смерти, он думал о здоровье и лечении. Вдруг он вспомнил, что не сообщил Энн о больнице, поэтому ему и казалось всё нереальным. Энн была его барометром реальности, а не работы. А всё-таки почему же он не рассказал ей?