Незнакомка из Уайлдфелл-Холла
Шрифт:
— Будь даже ваши обвинения верны, мистер Хантингдон, как смеете вы порицать меня?
— В самый лоб! — воскликнул Хэттерсли, прислоняя ружье к стене. Войдя в комнату, он взял своего прелестного друга за локоть и попытался увести. — Верно, не верно, — бормотал он, — да только не тебе, сам знаешь, обвинять ее, да и его тоже, после того, что ты наболтал вчера вечером. Ну, так идем же!
Снести его намека я никак не могла.
— Вы смеете меня в чем-то подозревать, мистер Хэттерсли? — спросила я вне себя от бешенства.
— Да нет же, нет, никого я не подозреваю. Все хорошо, очень хорошо. Так пойдешь ты, Хантингдон, скотина эдакая?
— Отрицать
— Я не уроню себя, оправдываясь перед вами, — сказала я и повернулась к Хэттерсли. — Но если у вас хватает смелости в чем-то сомневаться, то спросите у мистера Харгрейва.
Тут оба разразились грубым хохотом, от которого меня пронзило гневом до самых кончиков пальцев.
— Где он? Я сама его спрошу! — воскликнула я, подходя к ним.
Подавив новый взрыв хохота, Хэттерсли указал на входную дверь. Она была полуоткрыта. Его шурин стоял у крыльца.
— Мистер Харгрейв, будьте так добры, вернитесь сюда! — сказала я.
Он посмотрел на меня с мрачным недоумением.
— Будьте так добры! — повторила я столь решительно, что он вольно или невольно мне подчинился, с некоторой неохотой поднялся по ступенькам и переступил порог.
— Скажите этим джентльменам… — продолжала я, — …этим господам, уступила я или нет вашим настояниям?
— Я вас не понимаю, миссис Хантингдон.
— Нет, вы прекрасно меня понимаете, сэр, и я взываю к вашей чести джентльмена (если она у вас есть): ответьте правду. Уступила я или нет?
— Нет, — пробормотал он, отворачиваясь.
— Говорите громче, сэр, они вас не слышат. Я сдалась на ваши мольбы?
— Нет.
— Верно, — вскричал Хэттерсли. — Коли бы сдалась, он бы так не супился!
— Я готов дать вам удовлетворение, Хантингдон, как положено между благородными людьми, — сказал мистер Харгрейв спокойным голосом, но с выражением глубочайшего презрения на лице.
— А, провались ты к дьяволу! — ответил тот, досадливо мотнув головой.
И Харгрейв, смерив его взглядом, полным холодного пренебрежения, удалился со словами:
— Вы знаете, где меня найти, если вам будет угодно прислать ко мне кого-нибудь из ваших приятелей.
Ответом был только новый взрыв бессвязных ругательств.
— Ну, Хантингдон, теперь видишь? — сказал Хэттерсли. — Все ясно как Божий день.
— Мне безразлично, что видит он, — перебила я, — или что он воображает. Но вы, мистер Хэттерсли, если при вас будут чернить мое имя, вступитесь ли вы за него?
— Всенепременно! Разрази меня Бог, если не вступлюсь.
Я тотчас вернулась в библиотеку и заперла дверь. В каком помрачении я обратилась с такой просьбой к такому человеку? Право, не знаю, но утопающие хватаются за соломинку, а они общими усилиями довели меня до отчаяния. Я перестала понимать, что говорю. Но как еще могла я оберечь мое имя от клеветы и поношений этой шайки пьяных гуляк, которые не посовестятся сделать их достоянием всего света? К тому же в сравнении с низким мерзавцем, моим мужем, с подлым, злобным Гримсби и лицемерным негодяем Харгрейвом этот невоспитанный невежа при всей своей тупой грубости сияет, как ночью светляк среди прочих червей.
Какая невыносимая, какая отвратительная сцена! Могла ли я даже вообразить, что буду вынуждена терпеть подобные оскорбления в моем собственном доме, слушать, как подобные вещи говорятся в моем присутствии — более того, говорятся мне самой и обо мне людьми, которые осмеливаются называть себя джентльменами? И могла ли я вообразить, что сумею перенести подобное спокойно и ответить столь смело и твердо, как ответила?
Вот какие мысли вихрем проносились в моем мозгу, пока я расхаживала по библиотеке, томясь — о, как томясь! — желанием сейчас же бежать от них с моим ребенком, не помедлив и часа. Но это было невозможно. Прежде мне предстояла еще большая и нелегкая работа.
— Ну, так берись за нее! — произнесла я вслух. — Оставь бесполезные сетования и тщетные жалобы на свою судьбу и тех, от кого она зависит! К чему бесплодно тратить драгоценные минуты?
И неимоверным усилием воли успокоив свои расстроенные чувства, я тотчас взялась за дело и до конца дня не отходила от мольберта.
Мистер Харгрейв уехал утром, как сказал, и с тех пор я его не видела. Остальные гостили у нас еще две-три недели, но я старалась бывать в их обществе елико возможно меньше и прилежно трудилась, — как продолжаю и сейчас с почти не меньшим усердием. Я не замедлила рассказать Рейчел о моих планах, открыла ей все мои намерения и причины их, и к моему приятному удивлению мне почти не пришлось ее уговаривать. Она благоразумная и осторожная женщина, но так ненавидит хозяина дома, так любит свою хозяйку и маленького питомца, что после нескольких восклицаний, двух-трех возражений для очистки совести, а также обильных слез и сетований на судьбу, принуждающую меня к подобному шагу, она горячо одобрила мое решение и согласилась помогать мне, насколько это в ее силах — но при одном непременном условии: она разделит мое изгнание. Ехать мне одной с маленьким Артуром — чистое безумие, и этого она никогда не допустит. С трогательной заботливостью она робко предложила мне все свои скромные сбережения, выразив надежду, что я «извиню ей такую вольность, но я очень бы ее осчастливила, если бы снизошла взять у нее эти деньги взаймы». Разумеется, я и слышать об этом не захотела, однако, благодарение Небесам, я уже сама кое-что накопила и почти все подготовила для скорого моего освобождения. Пусть только минуют зимние холода, и тогда в одно прекрасное утро мистер Хантингдон спустится к завтраку в пустую столовую, и, возможно, начнет рыскать по дому в поисках невидимых жены и сына, а они к тому времени уже проделают первые пятьдесят миль на своем пути в Западное полушарие — или даже больше: ведь мы покинем дом задолго до зари, он же, вероятно, спохватится далеко за полдень.
Я вполне отдаю себе отчет во всех опасных последствиях, которые может и должен иметь задуманный мною шаг. Но мое решение непоколебимо: я все время думаю о благе моего сына. Не далее как сегодня утром, когда я работала, а он сидел у моих ног, играя с полосками холста, которые я бросила на ковер, какая-то неотвязная мысль заставила его грустно посмотреть мне в глаза и спросить с глубокой серьезностью:
— Мама, почему ты плохая?
— Кто тебе сказал, что я плохая, милый?
— Рейчел.
— Нет, Артур. Рейчел этого сказать не могла, я знаю.
— Ну, так, значит, папа сказал, — произнес он задумчиво и после некоторых размышлений добавил: — Нет, я сам догадался, и вот почему. Когда я говорю папе «мама не позволяет» или «мама не любит, если я сделаю то, что ты велишь мне сделать», он всегда отвечает: «Будь она проклята!» А Рейчел говорит, что прокляты бывают только плохие люди. Вот почему, мамочка, я и подумал, что ты плохая. А мне этого не хочется.
— Голубчик мой, я вовсе не плохая. Это гадкие слова. И дурные люди часто говорят так про тех, кто лучше их. Подобные слова никого не делают проклятыми и плохими тоже. Господь судит нас по нашим мыслям и делам, а не по тому, что о нас говорят другие. И еще одно, Артур: услышав такие слова, никогда их не повторяй. Плохо говорить такие вещи о других, а если о тебе их говорят без причины, они ничего не значат.