Незнакомка

АНДРЕЙ САЛОМАТОВ

НЕЗНАКОМКА

Вот уже полтора года, как Сергей Павлович Толстиков трудился бухгалтером в артели глухонемых, которая выпускала похоронные венки, бумажные цветы, ленты и прочую мелкую ритуальную "бижутерию". Для того чтобы устроиться в артель, ему пришлось приобрести фальшивую медицинскую справку о своем несуществующем врожденном недуге. Зато теперь Толстиков имел приличную работу по своей специальности и неплохую зарплату, которой хватало даже на скромные безобидные развлечения: газеты и субботнее пиво.

За восемнадцать

месяцев Сергей Павлович вполне освоил язык жестов, легко читал по губам и научился каллиграфии - слухоговорящий директор терпеть не мог неразборчивого почерка и раздражался, если кто из работников обращался к нему со своими каракулями.

Работать с глухонемыми было одно удовольствие - ни тебе шума, ни устной матерщины. Молчаливая очередь за зарплатой текла спокойно, кладбищенскую тишину нарушал лишь тихий шелест финансовых ведомостей и купюр. И только иногда, если поблизости не было начальства, некоторые позволяли себе выругаться вслух, считая скрытного бухгалтера глухим как пень.

Как всегда, Толстиков возвращался со службы самой короткой дорогой вдоль изломанного щербатого забора, мимо небольшого консервного заводика. Миновав заросший лопухами пустырь, он направился к воротам проходной, но не дошел до них каких-нибудь тридцати метров. За спиной у него раздался грохот, да такой дьявольской силы, что конца взрыва Сергей Павлович так и не услышал, потому что оглох. Толстиков даже не успел обернуться. Уже через мгновение его настигла ударная волна, которая подняла Сергея Павловича в воздух и швырнула на поросшую лебедой кучу строительного мусора.

В клубах пыли исчезли солнце, небо и все, что окружало Толстикова всего секунду назад. Облако было настолько плотным, что какое-то время нельзя было ни дышать, ни видеть, словно его живого погрузили в некую воздушную суспензию. Затем на землю пролился редкий дождь из обломков кирпичной стены, но, к счастью, ни один из них не задел Сергея Павловича.

Совсем рядом с Толстиковым что-то мелькнуло в воздухе, упало, подкатилось к нему почти вплотную и остановилось. У Сергея Павловича так сильно гудело в ушах, что этот монотонный густой гул сопровождал его еще два последующих дня.

Ветер быстро унес пылевое облако в сторону, и только тогда Толстиков разглядел, что именно упало рядом с ним. Это была обезображенная взрывом, оторванная человеческая голова. Она лежала на правом ухе, смотрела прямо в глаза Сергею Павловичу и дергала веком - тик, очевидно, приобретенный уже после взрыва.

– Лежи-лежи, там еще один паровой котел, может рвануть, - одними губами сказала голова.

Поднаторевший в ежедневном чтении артикуляции, Толстиков без труда понял предупреждение и посильнее прижался к строительному мусору, однако взгляда от головы не отвел. Из истории он знал, что отрубленные головы еще некоторое время моргают и пытаются говорить, но чтобы так долго, он не мог себе представить. А голова тем временем продолжала шевелить губами:

– Когда взорвалось, я в цеху стоял у окна. Вот мне башку и оторвало.

Тело осталось там, под стеной.

– Сочувствую, - растерянно ответил Сергей Павлович и сам не услышал своего голоса.

– Жаль умирать в такой прекрасный летний день, но, видно, судьба, прочитал Толстиков по губам и вынужден был согласиться:

– Жаль.

Голова была права. День был отменным, какие нечасто случаются даже летом, и внезапно Сергей Павлович со всей остротой подумал, что действительно умирать лучше в один из подлых ноябрьских дней, на краю ойкумены, всеми забытым и нищим, исчерпав до дна жизненные силы и земные желания.

– Послушай, друг, - так же безмолвно обратилась к нему голова.

– У тебя есть бумага и ручка?

– Есть, - стараясь не смотреть на рваные ошметки шеи, ответил Толстиков и подтянул к себе портфель.

– Напиши моей жене письмо, - попросила голова.
– Понимаешь, она совсем слепая, осталась одна. Я хочу кое в чем ей признаться.

– Конечно, - торопливо согласился Сергей Павлович. Понимая, что времени у них нет, он быстро достал из портфеля чистый лист, авторучку и приготовился писать.
– Говори, - поудобнее устроившись на животе, сказал Толстиков, и несчастный принялся диктовать:

– Дорогая моя Надежда Андреевна, - прикрыв глаза, одними губами произнесла голова.
– Не удивляйся, что почерк не мой, у меня не стало рук...

– Она же слепая, - дописав фразу, вспомнил Сергей Павлович.

– Ах, да, - поморщившись, сказала голова.
– Тогда вычеркни про почерк. Пиши дальше. Прости, что не сумел уберечься и оставляю тебя одну в этом жестоком мире, в котором трудно выжить даже зрячему. Понимаю, как тебе будет трудно, и скорблю, пока в состоянии это делать. Написал?

– Да, порядок, - от усердия высунув кончик языка, ответил Толстиков. Ему все время приходилось следить за движением губ и потом писать. И голова терпеливо ждала, когда он закончит, чтобы продолжить диктовать.

– Тогда давай дальше. Милая Надюша, не знаю, успею ли завершить письмо до конца, поэтому начну с главного, с того, что хоть как-то облегчит твою многострадальную жизнь. У меня есть небольшие сбережения, которые я храню дома. После того, как один за другим закрылись несколько банков... суки. "Суки"

не пиши, - спохватилась голова.

– Да-да, я понимаю, - внимательно следя за движением губ, ответил Сергей Павлович.

– ...несколько банков, - повторила голова, - я стал хранить деньги в книгах. Во втором томе полного собрания сочинений Николая Васильевича Гоголя лежат двести рублей. Возьми их, это тебе. В третьем томе полного собрания сочинений Ивана Алексеевича Бунина... Его Алексеевичем зовут?

– Да, кажется, - неуверенно ответил Толстиков, и голова продолжила:

– ...лежат еще триста рублей. И их возьми. В пятом томе Большой советской энциклопедии ты найдешь еще восемьсот рублей. А в первом томе "Библиотеки отечественной фантастики"