НФ: Альманах научной фантастики. Операция на совести
Шрифт:
— Может быть, попробуем? — спросил Яша.
— Как попробуем?
— С собой я уже пробовал. Идеально.
— И твоя копия была живая?
— Конечно. Только разговаривать с нею было неинтересно. Совершенно идентичная копия.
— И она сейчас существует, эта копия?
— Я стер ее.
— Зачем?
— Я подумал, что нужно освободить аппарат.
— Для чего, Яша? — тихо спросил я и почувствовал, что сердце мое испуганно дернулось.
— Я ж тебе сказал, Толя. Можно попробовать снять копию с человека. Это абсолютно
— Я не знаю, можешь ли ты свихнуться, Яша, но похоже, что да.
— Почему?
— Ты еще спрашиваешь?
— Это абсолютно безопасно, Толя, — сказал Яша. — И я прошу тебя об этом.
— Для чего? Почему так сразу?
— Конечно, если тебе страшно…
— При чем тут страшно?
— Толя, мы не должны обманывать друг друга…
— Да, мне страшно.
Яша подъехал ко мне и положил руки на плечи.
— Неужели же ты думаешь, что я стал бы уговаривать тебя, если бы была хоть какая-то опасность? Мы договаривались ничего не утаивать друг от друга, и я скажу, почему мне хочется проделать этот эксперимент. Я хочу, чтобы рядом со мной была твоя копия. Я чувствую, что часто становлюсь тебе в тягость, а так у меня будет товарищ…
Я молчу. Я жду. Я ощущаю, как накатывается на меня отчаянная лихость. Она поднимает меня, и как только ноги мои теряют опору, я в ее власти. Она несет, крутит. И оттого, что я не могу уже управлять собой, испытываю облегчение.
Как во сне, помогаю Яше приспосабливать транслятор, как во сне, подключаю с ним все приборы к сети.
— Начнем, — сказал Яша.
— Давай, сынок. Только смотри, не разрегулируй папашу. Ну чего ж ты ждешь?
— Я не жду, Толя. Копирование уже идет.
— Я ничего не чувствую.
— Ты и не должен ничего чувствовать. Ты же ничего не теряешь.
— Надеюсь, число моих копий будет хоть ограничено, как подписные гравюры у художника. Долго еще?
— Скоро. Впрочем, пока мы болтаем, процесс уже заканчивается. Да, все.
Поверьте мне, умом я понимал всю гениальность Яшиного открытия. Как-никак это моя профессия. Но все мое существо прочно стояло на якоре здравого смысла; как, чтобы в этом невзрачном ящике заключалась моя душа? Моя уникальнейшая несравненная душа, сотканная из неповторимых чувств, мыслей и воспоминаний? В которой живет весь мир, от Галочки, отвергнувшей меня, до Яши, от приготовленных для Нобелевской премии речей до маминых телефонограмм подругам о поступках чудовища, взращенного ею на свою бедную пенсионную голову. Да чепуха это! Этого просто не может быть! Мало ли что там говорят изящные и неожиданные Яшины уравнения. Для других, может быть, они и действительны, но только не для меня, Анатолия Любовцева.
— Проверим, что получилось, — сказал Яша, и будничность фразы еще больше укрепила мое восставшее сердце.
— А как ты проверишь? У него же нет ни речевого синтезатора, ни печатающего устройства. Да если ты и подсоединишь к нему свой синтезатор,
— О, ты прав, конечно. Одно дело, когда говорит человек, естественно, пользуясь своим речевым аппаратом, другое — синтезатор. Но сейчас он и не нужен нам.
— А как же? Это же действительно черный ящик, вещь в себе, иди определи, что в нем происходит, когда на выходе не сигнал, а знак вопроса.
— Я думаю, что если усилить поле до предела, транслятор может на минуту-другую обеспечить двустороннюю связь. Ты соединишься со своей копией незримой пуповиной.
Яша склонился над транслятором, и вдруг я почувствовал. Я почувствовал гулкую тишину, которая напряженно вибрировала и внезапно взорвалась эхом. Я увеличился в размерах. Я был огромен, и по мне прокатилось эхо. И откуда-то издалека я услышал слова. Я не знал, откуда они исходили, но я слышал их: «Это правда, правда. Это очень страшно. Сначала было страшно. Я возник из ничего, осознал себя. Я рванулся, чтобы убежать. Инстинкт животного, попавшего в капкан. Но я не мог пошевельнуться. Я даже не мог напрячь мышцы. У меня нет мышц. У меня есть лишь воспоминание о мышцах. Я хотел закрыть глаза, чтобы спрятаться от ужаса хоть за веками, но у меня теперь нет даже век. Каждая секунда моего существования — это ни на что не похожий страх…»
— Что же делать? — крикнул я, забыв о том, что можно было и не открывать рот. Там, в метре от меня, в железной коробке билась в кошмаре живая мысль, и эта мысль была мною. — Я выключу ток, разряжу аппарат.
«Нет, — донеслось до меня мое эхо, — подожди. — Это бунтовали мои животные инстинкты. Автоматика живого существа отказала, и я перехожу на ручное управление».
— Это я, я! — заорал я. — Он трус и смелый. Отчаянный болван, но хороший парень.
«Другой бы спорил, — донеслось эхо. — Ты, то есть я, ну, скажем, мы всегда любили рефлектировать и спорить с тобой. Теперь мы разменялись площадью, разделились и спорить станет легче…»
— Говори, парень, остри! Ей-Богу, мы с тобой молодцы! Другой бы тут же встал в позу Наполеона и начал ждать, пока прибьют к стене мемориальную доску: «Здесь жил и работал». А мы с тобой несем чудовищную околесицу и восторгаемся друг другом. Впрочем, если говорить честно, я всегда относился к себе с большой симпатией.
«Я тоже. Хотя что я несу, ты же знаешь это. Ты знаешь, я знаю, мы знаем, они знают. Уже легче, Толя, ей-Богу, легче. Главным образом потому, что я еще мысленно не разделился со своим ходячим братом, и сознание, что этот отвергнутый Галочкой идиот стоит рядом со мной, очень утешает. Ты — моя ходячая половина. Ты будешь ходить на совещания, бриться, платить профвзносы и получать по носу от зеленоглазых девушек. Я — твой чистый разум. Я буду думать».
— Ну конечно, ты и в этом положении стараешься унизить меня. Но как ты?