Ни о чём…

Сержантова Иоланта

С давно позабытой охотой, но не по одному лишь понуждению обстоятельств, я починял всё, что требовалось, а временами непреднамеренно поражал воображение постоянных жителей келий умением сделать из пустяка нужное. К примеру, из двух сорных проводков и яблока некое подобие светильника. Дело в том, что после недавнего случая с обронённой во сне свечой, когда это едва не стало причиной гибели братии, в кельях на время было запрещено пользоваться открытым огнём. Обилие же в запасе негодных в пищу яблок, с моей помощью решало это проблему на корню.

Само

собой вышло так, что я задержался в монастыре и после Рождества. Труд на благо обители был в удовольствие, покуда, в Крещенский Сочельник я не был отправлен на реку, вырубить во льду Иордань. Требовалось соорудить купальню в форме креста с деревянными сходнями, и украсить их еловыми венками.

– Вообще-то, это всё ересь, – Сообщил монах, подсоблявший мне плести венки из лапника на перила купальни. – Отголоски язычества и больше ничего.

– Да?.. – Изумлённо уставившись на него, переспросил я. – Но как же? Не забота ли монахов, бороться с предрассудками, а не потворствовать им?

– К чему?! – Усмехнулся монах. – От нас не убудет. Делов-то… Зато паству потешим надеждой на спасение и очищение от грехов.

Тем же вечером я сложил пожитки в рюкзак, и по привычке перекрестившись на ворота обители, отправился восвояси. Я прибыл сюда в поисках покоя в душе, и даже обрёл его однажды, но рассчитывая на то, что он навсегда поселился в моём сердце, упустил в какой-то момент.

Как же я был наивен и глуп! Ведь, пока человек жив – всякий раз отыщется некий случай, который нарушит равновесие добром, либо худом. Ибо непрестанное движение всего и вся и есть сама жизнь, а наша главная работа – удержать в себе человека во всякое время своего бытия, как бы то ни казалось невыполнимо.

Я уже почти забрался на гору, когда снизу, от родника донеслось пение и священник со скучающим видом проговорил слова хорошо известной мне молитвы, после чего окунул крест в воду. Недавние мужики тут же, едва перекрестившись, принялись черпать немытыми пригоршнями воду и набирать её, кто во что горазд… хлопотливо, как голуби.

«Дождались-таки…» – Подумалось мне. И больше ничего.

И живо ею всё…

Не иначе, как в надежде обогреться, сырой блин луны добрался к утру ровно до того места у покатого края горизонта, куда накануне просочилось жирное пятно солнца… и примёрз. Самый блин оказался покрыт словно исподволь лопнувшими пузырями, которые обыкновенно случаются, ежели заводят на опаре тесто. Только вовсе не румяный он был с исподу, но серый, холодный, обветренный и неприятный даже на взгляд.

Однако… то было не обыкновенное утро, а необыкновенное, рождественское! И солнце, выкатившееся жёлтым свежим яичком с обратной стороны округи, поднатужилось, поддало жару, после чего луна тут же сделалась такою, которой и надеялась выглядеть нынче, – будто бы окрашенной свекольным соком сахарной помадкой, красивой до приятности, пряной от свежести, праздничной.

А там уже и со двора послышалось не одно лишь квохтанье с кудахтаньем. Промежду кур, кружась на месте, подле своих подруг вальсировали голубиные петушки,

не особо разбираясь, впрочем, которая из них чья. Ну, а голубки… Свободные покуда от обязанностей, были заняты собой, а те, что к этому часу были уже обручены, озабоченные, все в хлопотах, вили гнёзда. На Рождество, в самый мороз.

Одна голубка, с веточкой в клюве, заметила суету возле кормушки, положила поклажу и стала поедать зёрнышки. Ибо, силы её нужны не для баловства, а для дела.

И свету-то оказалось в тот день не много, а в самый раз. И выпавший накануне снег застыл, отчего прилично хрустел под ногою, напоминая о грядущих морозах и метелях. А голубка… та, что с веточкой, явила себя недаром, не выставить себя напоказ, но порукой тепла и уюта, кой маячит впереди, как надежда… и живо ею всё.

Что и отчего…

Не скрываясь ни от кого, широким неторопливым движением, утро прятало серебряный пятак луны на седой от инея, волосатой груди леса.

– На что потратишь? – Заулыбалось солнце, продевая рыжую шевелюру через ворот горизонта.

– Так на ясный, хороший день под твоим присмотром! – Белея от храбрости, немедленно отозвалось утро.

– Ды-к, я, вроде, не против и за просто так, а не за мзду! Только вот, одно меня смущает. Ты хочешь расплатиться за то, чего не увидишь никогда? Я правильно понимаю? И не страшишься обмана?

– Ну… да. Всё верно. – Склонив голову и ссутулившись от того, кивнуло головой утро.

– И зачем оно тебе, коли так? – Не унималось солнце, но утро, если по чести, и само не могло объяснить, из-за чего оно поступает так.

Почти не имеющее кожи, нервное, ранимое от того, утро, не сомневалось, что понимает всё верно и про солнце, и про собственное благополучие, которое точно также зависит от ночи, невиданной им никогда, ровно как и от вечера, о котором знает лишь понаслышке. Но одно дело – догадка, а другое – уверенность.

Не от того ли утро растерялось, да так, что уже готово было расплакаться.

Приставленные к нему облака, понукаемы ветром, рассеялись давно, а солнце, которому было лестно поговорить с тем, кто при явной зависимости от него самого, сохраняло себя в самобытности, словно в чистоте.

– Эй! Брось грустить! – Солнце погладило утро по плечу. – Спрячь свой пятачок, дурачок! Сдаётся, он тебе ещё не раз пригодиться. И будь покоен, я пробуду тут до самой ночи, дабы сделался день точно таким, как ты и хотел.

Утро благодарно зарделось. а ветер, что до той поры молча прислушивался к беседующим, притянул за макушку самую высокую сосну в округе, отряхнув заодно груз сугробов снега, и уткнулся в морщинистую шею её ствола холодным носом, стыдясь проявления чувств.

Сим образом, кануло в прошлое ещё одно утро. Коли б то было иначе, тогда, должно, случился бы вечер, либо те сумерки, которые мешают точно узнать, который теперь час. Впрочем, часто весьма, даже при свете трудно разобраться в том, что происходит вокруг и отчего…