Ни сыну, ни жене, ни брату
Шрифт:
Дюк с величайшим недоумением узнал голос воспитательницы Нины Георгиевны. И представил себе её лицо с часто и нервно мигающими глазами.
— Мне только что позвонили из больницы и сказали, что мама плохо себя чувствует. И чтобы я пришла. Я очень боюсь.
Дюк молчал.
— Ты понимаешь, они так подготавливают родственников, когда больной умирает. Они ведь прямо не могут сказать. Это антигуманно…
Волнение Нины Георгиевны перекинулось на Дюка, как пожар в лесу.
— Я тебя очень прошу. Сходи со мной в больницу. Пожалуйста.
— Сейчас? — спросил Дюк.
— Да.
— А какая больница? — спросил Дюк.
— Шестьдесят вторая. Это недалеко.
— А как зовут вашу маму?
— Сидорова Анна Михайловна. А зачем тебе?
— Перезвоните мне через пятнадцать минут, — попросил Дюк.
— Хорошо, — согласилась Нина Георгиевна убитым голосом.
Дюк положил трубку. Набрал 09. Там сразу отозвались, и слышимость была замечательная, поскольку линия не перегружена. Дюку сразу дали телефон шестьдесят второй больницы. И в шестьдесят второй отозвались сразу, и чувствовалось, что больница рядом, потому что голос звучал совсем близко.
— Рабочий день кончился, — сказал голос. — Звоните завтра с девяти утра.
— Я не могу завтра! — вскричал Дюк. — Мне надо сейчас! Я вас очень прошу…
— А ты кто? — спросил голос. — Мальчик или девочка?
— Мальчик.
— Как фамилия? — спросил голос.
— Моя?
— Да нет. При чем тут ты? Фамилия больного: Про кого ты спрашиваешь?
— Сидорова Анна Михайловна.
Голос куда-то канул. Дюк даже подумал, что телефон отключили.
— Алло! — крикнул он.
— Не кричи, — попросил голос. — Я ищу.
— А вы мужчина или женщина? — полюбопытствовал Дюк, потому что голос был низкий и мог принадлежать представителю того и другого пола.
— Я старуха, — сказал голос. И снова канул.
Потом снова возник и спросил:
— А она тебе кто? Бабушка?
— Не моя, — уклончиво ответил Дюк.
— Скончалась… — не сразу сказал голос.
Дюк был поражён словом «скончалась». Значит, была, была и скончалась.
— Спасибо… — прошептал он.
Там вздохнули и положили трубку.
И этот вздох как бы остался в его комнате. Дюк с ужасом всматривался в чёрное окно, как будто там могло возникнуть мёртвое лицо. Он сидел без единой конкретной мысли. Существовал как бы на верхушке вздоха.
Потом мысли стали просачиваться в его голову одна за другой.
Первая мысль была та, что сейчас позвонит Нина Георгиевна и надо что-то придумать и не ходить. Потому что пойти с ней в больницу — значит провалиться, порушить конструкцию талисмана, выстроенную такими усилиями. Нина Георгиевна увидит, что Дюк не просто нуль. Это было бы ещё ничего. Нуль, в конце концов, нейтрален и никому не мешает. Она увидит, что он — минус единица. Врун и самозванец, с преступным потенциалом. И если он таков в пятнадцать лет, то что же выйдет из него дальше? И наверняка следующее классное собрание будет посвящено именно этой теме.
Вторая мысль, следующая за первой и вытекающая из неё, была та, что если Дюк не пойдёт с Ниной Георгиевной, то она пойдёт одна, потому что сопровождать её некому. Она жила со старой матерью и маленькой дочкой. Он представил, как она поплетётся в ночи, слепая, как кура
Зазвенел телефон. Дюк снял трубку и сказал:
— Я выхожу. Встретимся возле автобусной остановки.
— А зачем? — удивилась Нина Георгиевна. — Ведь автобусы же не ходят…
— Для ориентиру, — объяснил Дюк.
Он положил трубку и стал одеваться.
Конечно, жаль было проваливаться после стольких трудов. Да и чем он мог ей помочь? Только тем, что быть рядом… Но ведь он — мужчина. А это есть его сущность.
Замысел природы.
Автобусы начинают ходить в шесть утра, а сейчас была половина второго.
Дюк и Нина Георгиевна шли пешком и все время оборачивались — не покажется ли такси со светящимся зелёным огоньком? И такси действительно показалось, но уже возле самой больницы, когда они дошли и брать машину уже было бессмысленно.
У Дюка всегда было в жизни именно так: все, что он хотел получить, приходило к нему в конце концов. Но приходило поздно. Когда ему уже это было не нужно. Так было с велосипедом. Так, наверное, будет с Машей Архангельской.
Больница была выкрашена в белую краску, как больничный халат, и даже в темноте светилась белизной, и, казалось, что возле неё начало светать. Где-то за стенами, может быть в подвале, лежало мёртвое тело.
— Я вас здесь подожду, — сказал Дюк.
Нина Георгиевна кивнула и пошла к широкой стеклянной двери, ведущей в стационар. Обернулась, спросила:
— Ты не уйдёшь?
— Ну что вы, — смутился Дюк, поражаясь беспомощности и детству взрослого человека.
— Я никогда её не понимала, — вдруг сказала Нина Георгиевна. — Не хотела понять…
Она как бы переложила на Дюка немножко своего отчаянья, и он принял его. И поник.
— Ну ладно, — сказала Нина Георгиевна и пошла, неловко ступая, как кенгуру, с мелкой головой и развитым низом.
Дюк остался ждать.
Перед больницей, по другую сторону дороги, был брошен островок леса. К островку примыкали шикарные кирпичные дома. Возле них много машин. И казалось, что в этих домах живут люди, которые не болеют, не умирают и не плачут. Чтобы достать мебель или пластинку, им не надо обзаводиться талисманом. Иди и покупай. Однако Дюк не завидовал им. У него было свойство натуры, как у мамы. Любить то, что моё. Моя шапка с кисточкой. Моя страна. Моя жизнь. И даже эта ночь — тоже моя.
За стационаром строился новый корпус. Стройка неприятно хламно темнела, и, казалось, что оттуда может прибежать крыса. Дюк мистически боялся этого зверя с низкой посадкой и голым, бесстыжим хвостом. Он был убежден, что у крыс — ни стыда, ни совести. А ум есть-значит, крыса сознательно бесстыжая и бессовестная. Она сообразит, что Дюк — один в ночи, взбежит по нему и выкусит кусок лица.
Дюку стало зябко и захотелось громко позвать Нину Георгиевну. В этот момент отворилась стеклянная дверь, и она выбежала — нелепая и радостная, как кенгуру на соревнованиях. Дюк заметил, что такое случается с ним часто. Стоит ему о человеке подумать, внутренне позвать, и он появляется. Встречается на улице либо звонит по телефону.