Ничто. Остров и демоны
Шрифт:
— Если бы я нуждался в друзьях, они бы у меня были. Они у меня были, и я их бросил. Ты ими тоже пресытишься. Какая личность в этом свинском прекрасном мире достаточно интересна, чтобы долго выносить ее? Ты тоже пошлешь всех к чертям, и скоро, как только из тебя выветрится школьная романтика дружбы.
— Но ты, Роман, тоже пойдешь к черту, вслед за этими людьми, которых ты презираешь… Никогда я не интересовалась так людьми, как ты, не испытывала столько любопытства к их личным отношениям… Я не обыскивало их ящики, мне нет дела до того, что лежит в чужих чемоданах.
Я раскраснелась и пожалела об этом: в комнате горел свет и в камине пылал яркий огонь. Я понимала это, и новая волна
Роман поднял бровь.
— А! Так из-за этого ты и бегала от меня последние дни?
— Да.
— Слушай, — сказал он уже совсем другим тоном. — Не вмешивайся ты в то, чего не можешь понять… Ты не поймешь меня, если даже я рассказал бы тебе о моих делах. А кроме всего прочего, я не жажду давать тебе объяснения по поводу моих действий.
— Я тебя и не прошу.
— Да… Но я хочу разговаривать… я хочу тебе кое-что рассказать.
В тот вечер мне показалось, что Роман не в себе. Впервые, находясь рядом с ним, я ощутила ту же неуравновешенность, которая всегда делала для меня таким неприятным общение с Хуаном. Во время разговора, который мы теперь вели, лицо его то освещалось злобной радостью, то он смотрел на меня слегка нахмурившись, таким напряженным взглядом, как если бы действительно его захватывало все то, что он мне рассказывал. Как будто именно это было самым важным в его жизни.
Сначала казалось, что он не знает, как начать. Возился с кофеваркой. Погасил свет, чтобы нам было уютней пить кофе при свете камина. Я села на циновку возле огня, и он, закурив сигару, присел на корточки рядом. Потом поднялся.
«Попросить его, чтобы немного поиграл, как обычно?» — подумала я, видя, что молчание затягивается. Казалось, все стало на свои места. Вдруг он заговорил, и его голос испугал меня.
— Видишь, я хотел поговорить с тобой, но это невозможно. Ты как новорожденный ребенок… «добро», «зло», «то, что мне нравится», «то, что мне хочется делать»… все это у тебя расположено в голове так четко, как у ребенка. Иногда я думаю, что ты похожа на меня, что ты понимаешь меня, понимаешь мою музыку, музыку этого дома… В первый раз, когда я для тебя коснулся скрипки, я внутренне задрожал от надежды, от жгучей радости, увидев, как менялись вместе с музыкой твои глаза, менялись твои руки. Я думал, малышка, что ты сможешь понять меня без слов, что ты — моя аудитория, аудитория, которой мне не хватало. И ты даже не отдавала себе отчета в том, что я должен знать, — и действительно знаю — все, совершенно все, что происходит внизу. Все, что чувствует Глория, все нелепые истории Ангустиас, все то, что мучает Хуана… Тебе не приходит в голову, что это я управляю ими всеми, распоряжаюсь их нервами, их мыслями?.. Если бы я мог тебе объяснить, — что по временам я почти готов свести с ума Хуана… Но разве ты сама этого не видела? Я заставляю его мозг работать так напряженно, что он вот-вот не выдержит. Иногда, когда он кричит, широко раскрыв глаза, меня охватывает восторг. Если бы ты испытала когда-нибудь подобное возбуждение, такое глубокое, такое странное, от которого пересыхает во рту, ты бы меня поняла! Думаю, что одним словом я мог бы успокоить его, умиротворить, сделать моим, заставить смеяться… Ты это знаешь? Нет? Ты отлично знаешь, до какой степени Хуан принадлежит мне, до какой степени он ползет за мной, до какой степени я издеваюсь над ним. Не говори мне, что ты не знаешь… И я не хочу видеть его счастливым. Я его бросаю, пусть гибнет один… И всех остальных… И всю жизнь этого дома, мутную, как взбаламученная река… Когда ты подольше здесь поживешь, этот дом, и его запах, и его старые вещи (если ты такая же, как я) вцепятся в тебя. А ты такая же, как я… Разве ты не
Так мы и говорили: я — сидя на полу, на циновке, а он — стоя. Я не понимала, наслаждается ли он тем, что пугает меня, или в самом деле он сумасшедший. Роман кончил говорить, задав последний вопрос шепотом. Я сидела неподвижно, взвинченная до предела, мне страшно хотелось убежать.
Кончиками пальцев он коснулся моей головы, и я вскочила, приглушив крик.
Тогда он захохотал радостно, по-детски, он снова был обаятелен, как всегда.
— Какой ужас! Верно, Андрея?
— Зачем ты мне наговорил таких глупостей, Роман?
— Глупостей? — Он все еще смеялся. — Я не так уверен, что это глупости… Разве я не рассказывал тебе историю Шочипильи, моего маленького божка, привыкшего принимать в жертву человеческие сердца? Когда-нибудь ему надоедят мои легковесные музыкальные приношения, и тогда…
— Роман, ты меня уже не пугаешь, но мне неприятно… Не можешь ли ты говорить в другом тоне? Если нет, я уйду…
— И тогда… — Роман снова засмеялся, белые зубы блеснули под черными усиками. — Тогда я предложу Шочипильи Хуана, я предложу ему мозг Хуана и сердце Глории…
Он вздохнул.
— Впрочем, тоже весьма жалкие приношения. Твой прекрасный трезвый мозг, может, был бы лучше…
Я бежала по лестнице вниз до самой нашей квартиры, и меня преследовал веселый смех Романа. Я и в самом деле спасалась бегством. Я неслась, и ступеньки летели мне под ноги. Смех Романа настигал меня, хватал дьявольской костлявой рукой за подол.
Я отказалась от ужина, лишь бы не встречаться с Романом. Не потому, что я его боялась, нет, минуту спустя весь этот разговор уже казался мне бессмыслицей, но я была вся издергана и вовсе не хотела видеть его глаза. Теперь, а не тогда, когда я увидела, как мелко он вынюхивает, не уважая жизни других людей, теперь, а не в те предыдущие дни, в которые я его избегала, полагая, что презираю его, я начала испытывать к Роману непреодолимую гадливость.
Я легла в постель, но никак не могла заснуть. Из-под дверей широкой полосой стлался свет, в столовой громко разговаривали. Над моими глазами — глаза Романа: «И тебе ничего не будет нужно, когда вещи этого дома вцепятся в твои мысли». Меня даже немного испугало такое непрерывное размышление над внушенными им идеями. Я была бесконечно одинока, я словно затерялась в постели. Впервые в жизни я по-настоящему почувствовала тягу к людям. Впервые мои ладони ощутили тоску по дружеской руке, которая успокоила бы меня…
И тогда в изголовье кровати зазвонил телефон. Я давно забыла о существовании этого хлама в квартире, телефоном ведь пользовалась только Ангустиас. Я сняла трубку, содрогаясь как в ознобе от пронзительного звона, и неожиданно в меня проникла радость, такая огромная (она была как ответ на мое состояние души), что я даже не сразу ее осознала.
Звонила Эна, она нашла мой номер в телефонной книге и позвонила.
Ангустиас вернулась ночным поездом и на лестнице столкнулась с Глорией. Меня разбудили громкие голоса. Мигом я вспомнила, что сплю в чужой комнате и хозяйка строго с меня за это спросит…
Я вскочила, дрожа со сна от холода и напуганная до того, что мне показалось, будто я оцепенела, шагу ступить не могу; на самом же деле я сорвала с постели простыни, завернулась в них, накинула одеяло на плечи, потом швырнула подушку на стул в столовой и побежала через прихожую босиком по ледяным плиткам. В ту же самую минуту туда вошла Ангустиас, ведя за руку Глорию, и шофер с чемоданами. Появилась бабушка; увидев Глорию, она смутилась и забормотала:
— Иди, девочка, иди… Беги ко мне в комнату.