Ничья земля. Тетралогия
Шрифт:
Дважды, там, где дорога шла по возвышенности, Молчун заметил вдалеке дымки — там было жилье и люди. Причем одно из поселений расположилось на запад от бывшей трассы, где раньше никто не жил. С радиацией там были проблемы, причем большие. Как во многих местах ниже Запорожского моря. Шесть разрушенных блоков — миллионников Запорожской АЭС плюс затопленное хранилище радиоактивных материалов — это тебе не фунт изюма.
Не селились западнее трассы. А теперь живут. Или время лечит, или эти жильцы поселились не надолго, но сами пока этого не знают.
Молчун, нахохлившись, как продрогший
Последний раз Сергеев проезжал этой дорогой за несколько месяцев до Потопа. Тогда еще не было понятно, в какую сторону качнется чаша весов. То, что выборы в парламент были проиграны еще сокрушительнее, чем Президентские, было ясно, а вот, кто сформирует большинство и что это будет за большинство — еще нет.
Сергеев еще не знал, что через несколько часов, когда он будет уже в аэропорту, за паспортным контролем и таможней, ему позвонит Кручинин, и будет долго заикаться в трубку, пока не произнесет то, что по открытой линии говорить, ну, никак нельзя. И смерть у него будет нехорошей, а он был достойный и смелый мужик.
А потом перезвонит Плотникова. В первый раз почти за полгода перезвонит. Он к тому времени уже начал забывать, что с ним делает ее голос. Позвонит, чтобы сказать ему, что в это дело соваться не стоит. Дельный, в общем-то, был совет, если разобраться.
Все равно сделать он ничего не смог, а вот людей положил изрядно — это было. И не случись Потопа, были бы у Сергеева реальные проблемы. Но Потоп все списал. И грехи, и свершения. Все уровнялось: за несколько часов и грешники, и праведники отправились на встречу с кураторами. И те, кто выжил, вскоре позавидовали умершим.
А тогда, когда он последний раз ехал этой дорогой, был теплый, несмотря на то, что весна только началась, день. Снег, выпавший обильно в начале января, уже успел стаять полностью, обнажив прошлогоднюю стерню, похожую на щетину, черные провалы перепаханных осенью полей, оставленных под паром и нестерпимо живые, зеленые квадраты, взошедших бурно и безбоязненно, озимых.
Тогда он также ехал на север. Навстречу летели камеоны. Резало глаза весеннее солнце. Шуршал под покрышками уставший от зимы асфальт. До конца нормальной жизни оставалось всего ничего, но никто не мог и предположить, что такое произойдет.
Сейчас справа и слева тянулся припорошенный снегом однообразный пейзаж. И ощущение сокрушительного одиночества наваливалось на них, заставляя Сергеева горбиться, припадая к рулю, а Молчуна — втягивать голову в плечи.
Над безжизненными пустошами траурной дробью тарахтел измученный, уставший от долгой и бессмысленной жизни, мотор мотоцикла. Несколько раз, от его пугающе громкого треска, взлетали с придорожных деревьев многочисленные стаи воронья, и с криками, перекрывающими любые другие звуки, кружили над их головами. Но стоило им удалиться на пару сотен метров, как звуки вязли в озябшем воздухе, крики смолкали, и птицы, успокоившись, снова опускались на ветви редких крон и замирали в неподвижности.
То, что за эти двадцать километров пути они не видели вблизи ни одного
Сергеев давно усвоил, что там, где нет людей — некому и предать. Одиночество — самый надежный попутчик. Он много лет был один. И сделал исключение только для Молчуна. И ни разу не пожалел об этом.
Сергеев оторвал взгляд от заснеженной ленты дороги и покосился на сидящего в коляске, насупленного, мальчишку. Молчун был мрачнее мрачного. Напряжение и недоверие были просто написаны на его лице. Он, привыкший бесшумно скользить в чаще леса, не задевая ни одной веточки, не наступая на многочисленные сучки, притаившиеся в палой листве, вынужден был ехать на этой, громыхающей на весь мир, дурно пахнущей железной тележке, и представлять собой превосходную мишень для любого нормального стрелка.
Нет, Молчун превосходно понимал, зачем надо ехать, а не идти! Но сам факт такого безрассудного поведения приводил его в дурное расположение духа.
Удивительно, но, будучи самым близким Михаилу человеком, Молчун одновременно оставался для него человеком совершенно неизвестным. Сергеев не знал о своем спутнике ровным счетом ничего. Ни имени, ни фамилии, ни истории. На разговоры Молчун не шел, и, хотя Сергеев давно выяснил, что писать и читать парнишка умеет, но ни в одной из форм, ему доступных, о своей прошлой жизни рассказывать не хотел.
Несколько раз Сергеев пытался затеять разговор, хотя бы на языке жестов, но Молчун мгновенно замыкался, отворачивался, и мог, сгорбившись, просидеть всю ночь в углу палатки или комнаты, не сомкнув глаз ни на минуту.
Отвага, сообразительность, преданность — всего было в нем, как говорили предки «в самую плепорцию». Но, все равно — Молчун оставался человеком без прошлого, возникшим из ниоткуда. И в любой момент имеющим возможность исчезнуть в никуда.
Сергеев очень боялся, что когда-нибудь такое произойдет. И сам удивлялся, что мысль о том, что он может опять остаться один вызывает настолько сильное чувство незащищенности.
Михаил был уверен, что между ним и мальчиком существует определенная связь — то, что психологи называют ментальным контактом. Такая связь, говорят, возникает между родителями и ребенком, между долго живущими вместе супругами, между единоутробными братьями и сестрами. И очень редко — почти никогда, между малознакомыми людьми. Скорее всего, Молчун испытывал те же чувства, но даже это не могло подвигнуть его на откровенность. Это было — табу. Вот и оставались они малознакомыми, будучи, одновременно, ближе чем братья — почти, как отец и сын.