Ницше и нимфы

Баух Эфраим Ицхокович

Обманным путем сестрица, эта прожженная в манипуляциях особа, уговорила Маму подписать соглашение о передаче в собственность дочери архива всех моих рукописей, опубликованных и неопубликованных. Ощущение надвигающейся катастрофы выработало во мне навыки истинного соглядатая. Я успевал считывать письма Мамы в считанные минуты, когда она шла за конвертом или вообще отвлекалась чем-то по дому.

На этот раз она просила Франца узнать, правда ли в том, что сказала ей дочь, будто бы мои друзья и поклонники готовы дать на содержание и развитие

архива тридцать тысяч марок при условии, что официальным единоличным опекуном моего творческого наследия станет она — Лама.

Зная способности дочери, патологической лгуньи, Мама явно подозревала, что деньги эти всего лишь — ссуда, и потребовала отсрочки подписания соглашения на месяц. Лама со свойственной ей наглостью пригрозила Маме обращением в суд. Теперь старуха могла в полной мере осознать ту степень бессилия, которое в этот месяц напрасных моих надежд держало меня в цепких когтях апатии.

Восемнадцатого декабря этого, девяносто пятого года, Мама подписала документ, передающий опекунство надо мной в руки Ламы, по сути, подписав мне смертный приговор.

Теперь сестрица могла распоряжаться моими рукописями, как ей заблагорассудиться, не только искажая мое учение, но и зарабатывая на этом немалые деньги.

Судя по ее заметкам, новоиспеченной журналистки, в «Байрейтских листках», настоянных на антисемитском духе покойного Вагнера, можно себе представить, куда она направит еще и свои редакторские способности при издании моих неопубликованных рукописей и, главным образом, «Воли к власти».

С великой скорбью я ощутил то, что могли почувствовать древнееврейские мудрецы, назвавшие перевод Священного Писания с иврита на греческий язык вторым черным днем.

Первым черным днем был день сожжения Иерусалимского Храма.

Но если древние греки исчезли с мировой сцены, евреи в течение тысячелетий цивилизации расплачиваются за этот перевод, причем они об этом заведомо знали, изнывая, как и я, в своем бессилии.

Провинциальный Наумбург явно не давал раздувшейся от высокомерия сестрице развернуться. Место ее гениального брата, оказавшегося золотым тельцом, по ее разумению, должно быть в историческом центре немецкой культуры, там, где творили Гёте и Шиллер — Веймаре.

Зеркало

250

Я внезапно пробудился в середине сна, но лишь для того, чтобы осознать, что я сплю и вынужден спать дальше, чтобы не подвергнуться разрушению: так приходится спать лунатику во избежание падения.

Пробуждение — порог в будничность, но сам порог еще в области сна.

Я еще пребываю в Рива дель Гарда:

Вот, рынок ветхого предместья И кромка моря — как предвестье, Балкон — сквозь лозы винограда. За что отрада и награда Объятий ласковых волны, Полуд

полуденной страны?

Простое течение жизни внезапно высвечивает границу Бытия и Ничто — покалывает метаморфозой — колючей розой в камне готических башен соборов, розой, несущей в себе тайный букет метафор, приторный запах Рая и трагическую бренность жизни.

И что это за черные дыры?

Не зазоры ли Ничто, куда тщетно, упорно и безуспешно пытается проникнуть Бытие в мышлении дотошных умов человеческих?

И кажется уму, что вот, еще немного, и он коснется некой целостности, полностью соединяющей Бытие и Ничто.

И опять это — иллюзия.

Но, только двигаясь от иллюзии к иллюзии, мир достиг того, что достиг, а впереди все также неодолимо отдаленный, палённый, мной отмененный, изначальный текст — «В начале сотворил Бог небо и землю».

Фикция для меня инструмент, с помощью которого я могу принимать кажущийся мир за реальность. Фикция для меня — активная и живая сущность, которая далеко заходит в самоиронии, чтобы позволить мне почувствовать, что нет ничего, кроме фикции, призрачной надежды и мерцающего танца духов.

Среди сновидцев также и я, — человек знания, — средство разворачивания земного танца, и в этом отношении я один из церемониймейстеров Бытия.

На латыни — Speculum — зеркало, феномен спекулятивного, зеркального мышления, отражения реальности, времени, измеряемого не человеком, а его существованием.

Фактор времени — своеобразный фильтр. Зеркало — фильтр.

Страх искажает модус времени, фильтр сознания сужается. Далекое исчезает. Но, потеряв способность включать даже не очень отдаленное прошлое и будущее, человек теряет ориентацию в настоящем.

У меня из головы не выходит случай, когда я однажды оказался напротив горящего дома. Хозяин его не тушил, а в полной прострации выскочил из огня, спасая хрустальную вазу для цветов.

Возвышенная последовательность и единство знания, вероятно, есть и останутся первейшим средством сохранения универсальности сна и всеобщего взаимопонимания всех этих сновидцев, а тем самым и длительности сновидения.

И, очевидно, один из самых долгих снов европейской цивилизации — длящийся более трех тысяч лет сон еврейства, призрачный на всем своем протяжении, проклятый в своем притяжении, невыносимый в своем притязании.

Нам же и во сне, недоступно то, что древние народы видели наяву.

Очищение памятью

251

Времени у меня сейчас много, чтобы всматриваться с помощью увеличительного стекла в каждую букву, выходившую из-под моего пера, забывшую своего создателя в момент своего рождения, возомнившую себя символом.

Каждый символ кажется застекленным окном, более или менее прозрачным, через которое человек видит даль и соединяется с нею.