Ницше и нимфы

Баух Эфраим Ицхокович

Словно я, лишь прикоснулся к мощи «Сверхчеловека».

Это слово, подобранное мной на тайных тропах словесного камланья и поэтических тропов «Фауста» Гёте, слово, может стать знаковым в моей философии, хотя я вовсе не уверен в его существовании.

Речь о феномене по имени Сверхчеловек. Я сам не был уверен, что дозрел до него, дотянулся. И, быть может, собственным мимолетным существованием я был только субстратом, скудной почвой пустыни, в которой таилось то, к чему я прикоснулся, но неизвестно, пустило ли оно корни, и произрастет ли вообще когда-нибудь.

Но прикосновение к этой тайне, подобной блаженным островам в дальнем всепоглощающем океане, — предощущает за ним огромный мир мощи, несущей то самое семя вечного

обновления, которое хранит в себе не развернувшиеся корни, стебли, плоды еще не угадываемого грядущего.

Я, конечно, выглядел безумцем, как тот странствующий пророк: останавливаясь по дороге каждый раз, он припадает ухом к земле, чтобы с кажущейся всем улыбкой умалишенного на лице убедиться, что гул грядущего, приближающегося мира не пресекся, не стих, не заглох, и он, странник, идет ему навстречу в правильном направлении.

Я догадываюсь, что ждет меня в конце пути.

Или открытие этого грядущего мира сотрясет столпы тайной жизни, но вовсе не ценой гибели Самсона, обрушившего эти столпы на себя.

Или — уход в безумие.

Самое странное в том, что оба пути меня не пугают.

Тоскливая весна в Риме

143

Освободившись от бремени первой части Книги, я нуждался хоть на какое-то время в передышке. Надо было привести в норму дыхание, да и общее расстроенное состояние здоровья, которое я, как обычно, старался преодолеть неослабевающим напряжением Творящего словом — в страхе это слово недослышать или вовсе пропустить.

Дыхание превратилось в одышку. Насущно требовалась перемена места.

Я уехал из Рапалло в Геную, благо, дорога была недолгой. Но, вероятно, от резкого спада ни на миг не покидавшего меня напряжения, я почувствовал себя совсем плохо. Конечно же, этому способствовала и мерзкая мартовская погода, с дождями вперемешку со снегом, ветрами с моря, которые, казалось, со всего акватория хищно набрасывались на меня, словно всеми силами злорадно пытались сжить со света зазнавшегося гения.

Гений пролежал в Генуе больным весь апрель, до первых чисел мая.

Когда выпрастываешься из охватившего тебя пламени высших прозрений, хотя бы на время, тебя сносит грязевым потоком вниз, в суетную медлительность дней, ранее пролетавших незаметно, возвращается страх прозябания, в прямом и переносном смысле.

Опять за дверью очередной мерзкой гостиницы мерещатся пустые глазницы смерти, опять подводишь итог последних месяцев жизни.

Одолевает не только физическая слабость, усиленная одиночеством, но и слабость духа, ибо даже обычный кашель пугает равнодушием окружающего мира, в котором ждать помощи можно лишь от самых близких, как ни открещивайся от них, людей — Мамы и Ламы. Все перегорело, превратилось в пепел пламенем тех высот, которых я удостоился. Даже то, что случилось в моей жизни с Лу, чего греха таить, я потерял навсегда.

Больным я намного более снисходителен к миру. С одной стороны, примиряюсь с матерью и сестрой, с другой, переезжаю в Рим, мечтая исцелиться свечением дней, всколыхнувших со дна души память встреч, прогулок, бесед и молчания с Лу в Вечном городе.

Но это совсем не тот солнечный Рим, а темный, тяжелый, гнетущий, тоскливый, одинокий, подобный зверю Апокалипсиса апостола Иоанна, окружающий меня весенней слякотью, и, главное, враждебный мне, как и моему двойнику — Заратустре, своим склепным христианством.

Но я понимаю, что тут замешана моя Судьба, замешанная на тяге вора к месту своего преступления: я должен был вернуться сюда.

Самые дешевые ночлежные дома были в Трастевере, за рекойТибр, от которой шли дурные запахи, разбуженные весной.

Я поднимался на Квиринальский холм, надеясь найти в Palazzo del Quirinale тихую комнату для работы над второй частью «Заратустры».

Пришлось удовлетвориться гостиницей на Piazza Barberini,

недалеко от аристократической Via Veneto.

В лоджии, высоко над площадью, откуда был виден Рим, под журчание фонтана, каких тут много, и они являются удивительным снотворным для Вечного города, я написал «Ночную песнь» ко второй части Книги в приступе несказанной тоски.

Шум фонтана я ощутил подобием бьющего вверх, по сути, в пустоту небытия, ключа моей души. С печальной легкостью шли стихи в мой ларец, хранящий сокровенные тайны моего существования.

Без имени-отчества, Среди путаниц улиц, девиц и путан, В маете одиночества Брызжет фонтан. Тамбурины там бурны, Там воду фонтанную пьют. И, привстав на котурны, Паяцы под струи встают. Ветерок или ветер — Рок С ним ведет свои игры, струю раздувая, как облако, Словно радужный жемчуг, неся к небесам. Опрокинутый навзничь фонтан Отчужденно следит за призрачным обликом, Забывая иль вовсе не зная, что он сотворил его сам. И следят за игрой зачарованной этой С Маргаритою Фауст, Ромео с Джульеттой. Вижу пару в далекой забытой весне Под цветущею вишней. Я за ними слежу — в тоске ли, во сне — Третий лишний. Я ведь знаю про это. Такое случилось со мной. Это участь поэта, Печальный удел под луной. Среди праздных и праздничных толп Во все времена на свете Опрокинут он к небу — в брызжущий столп — Вечно третий. Только влаги приток пресечется однажды В груде грубых камней. Лишь навечно останется ржавая жажда — Средь развалин и лунных теней. Небесные росы прихлынут к ногам. И снова грядущее тонет в беспамятной мгле. Поэт ли? Фонтан? — Существо, причисленное к богам, Оставленное на земле.

Но жилка жизни все еще пульсирует во мне — и это жилка любви. Хотелось бы стать ночью, но свет одиночества опоясывает меня и не дает мне им насытиться. Я обречен лишь — отдавать этот свет всем, окружающим меня.

Кто они? — Незнакомые, впервые увиденные мной существа, полые, но полные вражды ко мне за щедрость моей души.

Ты жив еще, Заратустра?

Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где? Как?

Не безумие ли — жить еще?

Такой глубокой тоски я не испытывал давно.

И раскинувшийся подо мной тысячью огней Вечный город — вовсе не залог моего существования.

Можно ли быть таким же мертвым от бессмертия?

144

Летом я снова вернулся в Рапалло, где впервые сверкнул мне, ступая по воде и пролетая по воздуху, Заратустра.

И вновь, в течение десяти дней я завершил вчерне вторую часть Книги.

И чем ближе было ее завершение, тем горше становилось на сердце.

В день завершения второй части Книги, тишина, объявшая меня, обернулась призрачной Нимфой. Слова ее были беззвучны, но громом отдавались в моих ушах: «Роса увлажняет траву, когда ночь всего безмолвнее».