Шрифт:
В четвёртом часу утра, под едва моросящим дождём, окропившим сентябрьский воздух, юный князь Альбрехт фон Аллендорф, известный среди тех своих товарищей, кто был озарён его огнём, под именем Эльм, вошёл в Тиргартен со стороны Лихтенштейналлее, перескочив через запертые ворота; затем добрался до большого озера, раскинувшегося по левую сторону; и там, на берегу, в полнейшей темноте приготовился застрелиться.
До того он свыше часа шёл, спотыкаясь и не всегда выбирая кратчайший путь – ибо не был привычен к пешим прогулкам – на север от Шёнберга, где в маленькой, низкой комнате, в которой по давно заведённой привычке проходили их встречи, поперёк большой кровати в ночной сорочке лежала Эльвира Швальбе. Она не была счастлива избавиться от Эльма (теперь уже, конечно, навсегда), не была несчастлива потерять его; определённо не мертва, что, учитывая несомненную глубину
Эльм, юный князь, был юным, возможно, лишь по сравнению с четырьмя старшими братьями, каждый из которых выглядел взрослее своих лет. Все они служили в армии и преуспевали в карьере – благодаря отнюдь не только превосходным связям. Все проводили время не только на парадах и маневрах, но также на курсах и лекциях, а то и за чтением военных книг. Все были женаты, и жёны их в точности соответствовали их положению в обществе; у каждого были дети: по меньшей мере двое и по большей части мальчики. Несмотря на обязанности, налагаемые военной службой, хотя бы один из сыновей обычно гостил в Аллендорфе, поддерживая их престарелого отца в его почти каждодневных охотничьих забавах. И там тоже они по очереди учились править; в особенности, конечно, старший из них.
Наследный князь Аллендорфский сумел уберечь свою умеренных размеров патриархию от медиатизации и сохранить неожиданную степень власти: не настолько маленькую, чтобы обратиться в шутку, и не настолько большую, чтобы потерять своеобразие. Долговечность столь единоличной власти в меняющемся мире имела не последнее отношение к тому факту, что почти все его подданные любили его; а эту любовь он, в свою очередь, снискал за то, что, совершенно не стеснённый формальностями, обладал талантом правителя, старательно взращенным в нём с рождения. Немногие недовольные, так или иначе, уезжали в Берлин. Поднимать волнения в Аллендорфе было бы абсурдно.
Наследный князь уже много лет был вдовцом (Эльм едва мог вспомнить свою мать), но пользовался заботливым вниманием графини Софии–Анны, также давно овдовевшей, – дальней родственницы (роднёй по другой линии приходился и её покойный супруг) и особы по–прежнему весьма привлекательной, в том числе и для тех, кто был моложе неё. Она проживала в большом доме в стиле рококо напротив дворцовой площади. Старшие мальчики с сомнением отнеслись к её первому появлению, однако Эльм, в свои десять лет уже уставший от повелительных матрон (и не прозванный ещё Эльмом), до того увлёкся ею, что его с трудом удавалось удержать в стороне от её жилища, где он среди прочего – и когда предоставлялась такая возможность – ускользал ото всех и с благоговейным трепетом вновь и вновь перебирал мягкие платья и надушенное бельё в комодах и шкафах её спальни. При здешних порядках, далёких от царившей в замке официальной строгости, никому и в голову не приходило запрещать ему хоть что–нибудь. Впрочем, и сам Аллендорфский замок был прекрасным и романтическим местом, нереальным, как сон; наследный князь заботился о том, чтобы состарившийся и, несомненно, присноживущий Император как можно чаще был его гостем.
Помимо Аллендорфпалац в Берлине, совсем недалеко от того места, где теперь в темноте сидел Эльм, родовые владения включали, внося путаницу, ещё один – и гораздо более старый – Аллендорфский замок, расположенный на берегах Констанца, Боденского озера. Никто из старших членов семьи, по–видимому, так и не нашёл времени посетить его с тех пор, как нынешний наследный князь, тогда ещё совсем юный мальчик, провёл там неделю со своим отцом. Такое, несомненно, всеобщее семейное равнодушие было делом вполне обычным, однако в данном случае для него существовала особая причина: некое событие (подробности которого так никогда
Один только Эльм приобрёл привычку бывать там: инкогнито, насколько это было возможно устроить. Его привлекала, прежде всего, та мысль, что именно из этой полуразрушенной громады, стоящей на берегу озера, его семья – семья, которой можно было гордиться – пришла когда–то к своему величию. Нельзя сказать, что в семье, слишком сплочённой вокруг его старших братьев, обходились с ним сурово, однако разница, бесспорно, ощущалась, и Эльм находил чрезвычайно удачной возможность почти в любой момент покинуть отца, братьев, их жён и детей ради места, которое не содержало ни единого намёка на нелояльность или измену и было к тому же исполнено столь дивной красоты.
Если при ярком свете полной луны, в одиночку или вдвоём с прекрасной и втайне желанной особой, вы отправитесь на лодке от Констанца – мимо полуострова Штаад с его маяком – к Меерсбургу, то испытаете покой и приятие всего, что есть на свете, каких не может предложить ни один океан мира. На какое–то время просторы вокруг кажутся, скорее, морскими, и берег в этот час, хотя и освещённый луной, почти не виден; и всё же вы сознаёте, что эта шелковистая гладь – не солёные морские воды, а течение великого Рейна, освобождённого недавно из Альп. И, конечно же, воздух чист; Боденское озеро раскинулось на 400 метров выше беспокойного моря. Каждый всплеск волны – поэзия, и каждое дуновение ветерка – ласковая свобода.
Разумеется, Эльм, как и его братья, служил в армии, однако в его случае, скорее, орнаментально, что было ещё возможно, хотя и представляло всё большие трудности. Во время службы он познакомился с Виктором, чьё положение в обществе идеально подходило к его собственному (отец Виктора командовал гвардией одного королевства); и в Викторе впервые нашёл друга, который в самом деле мог обогатить (вместо того, чтобы подпортить и ослабить) впечатления от лодочных прогулок по озеру, случавшихся чаще всего по ночам. Бывало, что для этих целей Виктор, с его чёрными волосами и оливковой кожей, надевал девичье платье, так что Эльм словно бы обретал таинственным образом, пусть и ненадолго, сестру, которой ему так не хватало.
Именно при таких обстоятельствах однажды ночью – или ранним утром – произошёл один странный эпизод. Виктор скользил рукой по воде, в то время как Эльм то и дело налегал на вёсла. Трудно было с уверенностью сказать, где именно они находятся. Это одно из самых очаровательных свойств Боденского озера, ибо в такой приятной неопределённости едва ли таится большая опасность: скоро – а иногда и слишком скоро – вы всегда замечаете берег. Но в эту ночь – или раннее утро – опасность проявила себя самым неожиданным, ужасающим и буквальным образом; потому что кисть руки, которую Виктор непринуждённо опустил в воду, в ничем не нарушенной тишине была внезапно наполовину откушена. Он полностью лишился двух последних пальцев и даже после оказанной ему врачами помощи остался без части руки — и что хуже всего, без части правой руки, которой прежде записывал стихи и перебирал струны гитары. Событие это, помимо прочего, произвело заметный эмоциональный эффект, подтверждением чему стала случившаяся между Эльмом и Виктором размолвка.
И несмотря на всё это, Виктор, подав в отставку (ему предложили важную работу в военном ведомстве, от которой он уклонился, как уклонялся теперь почти от всего); так вот, Виктор, казалось, обязал себя проводить каждый божий день, сидя на берегу Боденского озера, в одиночестве и без всякого занятия. Не на одном и том же месте – его редко можно было встретить на одном и том же месте два дня подряд – но всегда неподалёку; обычно он подходил к кромке озера настолько близко, насколько это было возможно, хотя случалось ему и укрываться в подлеске, и прятаться под навесом у рыбацкой хижины. Все знали, что он поселился вместе с престарелой супружеской парой в их респектабельном поместье в трёх милях от Аллендорфского замка; и что он всегда принимает пищу в одиночестве, поскольку не хочет, чтобы люди видели за едой его покалеченную правую руку: руку, в которой держат нож.