Нигде в Африке
Шрифт:
— Господи, что он сказал? Йеттель, ты поняла?
— Да. Ну, почти. Month значит месяц. Это я точно знаю. Мы на курсах проходили. Я была единственной, кто его правильно произносил, но ты думаешь, что этот учителишка меня хоть раз похвалил или хоть, по крайней мере, головой кивнул?
— Это сейчас вообще не важно. А что значит другое слово?
— Ну что ты сразу злишься. Мы его тоже проходили, только я забыла.
— Вспомни. Тут шесть фунтов. Это что-то значит.
— Month значит месяц, — повторила
Оба были так взволнованы, что некоторое время только пододвигали деньги друг другу, пересчитывали их и пожимали плечами.
— Слушай, у нас же словарь есть, — догадалась наконец Йеттель. Волнуясь, она вытащила из ящика книгу в желто-красном переплете. — Вот, тысяча английских слов, — рассмеялась она. — Тысяча испанских слов у нас тоже есть.
— От них нам теперь никакой пользы. Испанский был нужен для Монтевидео. Сказать тебе кое-что, Йеттель? Мы оба умерли в профессиональном плане. Мы вообще не знаем, какое слово нужно искать.
Волнуясь от ожидания, сжигавшего ее кожу, Регина уселась на пол. Она поняла, что родители, которые все время вытаскивали из горла какое-то слово и при этом нюхали воздух, как Руммлер, когда он был голоден, выдумали новую игру. Чтобы подольше радоваться, лучше было не участвовать. Регина подавила в себе желание позвать Овуора и айу и так долго чесала за ухом у Руммлера, что он начал тихонько поскуливать от счастья. Тогда она услышала, как отец спрашивает ее:
— Может, ты знаешь, что сказал Моррисон?
Регине хотелось еще немного насладиться тем, что ее наконец-то приняли в игру, где кружились чужие слова, нужно было качать головой и пожимать плечами. Папа и мама все еще нюхали воздух, как Руммлер, когда он слишком долго ждал своей миски. Девочка открыла рот, надела кольцо для салфеток на руку и потихоньку подняла его к локтю. Хорошо, что она научилась у Овуора ловить слова, которые не понимала. Нужно было просто запереть их в голове и время от времени доставать, не открывая рта.
— Every month, — вспомнила девочка, но, позволив удивлению родителей слишком долго гладить ее, она упустила момент, когда можно было повторить волшебство. Несмотря на это, уши ее были вознаграждены похвалой отца:
— Вот умница.
При этом он выглядел как белый петух с кроваво-красным гребешком.
Но он слишком быстро превратился в отца с красными от нетерпения глазами, взял со стола книгу, тут же положил ее обратно, потер руки и вздохнул:
— Вот я осел. Настоящий осел.
— Почему?
— Чтобы найти слово в словаре, надо знать, как оно пишется, Регина.
— У твоего отца не хватает пороху, он раздумывает, а я действую, — сказала Йеттель.
— Aver, — прочитала она, — означает «самоутверждаться». Aviary — это «птичник». Нет, это уж вовсе ерунда выходит. Ну, вот есть еще avid. Означает «жадный».
— Йеттель, прекрати
— А для чего тогда нужен словарь, если в нем ничего нельзя найти?
— Ладно, давай сюда. Посмотрим на «Е». Evergreen, — прочитал Вальтер, — значит «вечнозеленый».
Регина впервые заметила, что ее отец может плеваться еще лучше Овуора. Она сняла руки с головы Руммлера и захлопала в ладоши.
— Тихо, Регина. Тихо обе, это не игрушки. Наверно, он и хотел сказать «вечнозеленый». Ну конечно, Моррисон имел в виду свои вечнозеленые кукурузные поля. Смешно, я бы никогда не подумал, что он может такое сказать.
— Нет, — сказала Йеттель, и ее голос вдруг стал очень тихим. — Я поняла. Every значит «каждый, каждого, каждое». Вальтер, every month значит «каждый месяц». Другого перевода быть не может. То есть он каждый месяц будет платить нам по шесть фунтов?
— Ну не знаю. Надо подождать, повторится ли чудо.
— Вечно ты толкуешь о чудесах.
Регина караулила реакцию отца, поймет ли он, что она подражала голосу матери, но ни ее глазам, ни ее ушам добычи не досталось.
— На этот раз он прав, — прошептала Йеттель, — он точно прав.
Она встала и, прижав к себе Регину, поцеловала ее. Поцелуй был соленым.
Чудо стало реальностью. В первых числах каждого месяца мистер Моррисон приезжал на ферму, выпивал сначала две чашки чаю, потом навещал своих коров и кур, шел на кукурузные поля, возвращался, выпивал третью чашку и молча выкладывал на стол шесть бумажек по одному фунту.
Йеттель раздувалась от гордости, вроде Овуора, каждый раз, когда речь заходила о судьбоносном дне, изменившем жизнь в Ронгае.
— Вот видишь, — говорила она тогда, и Регина, не шевеля губами, повторяла за ней знакомые слова. — Что толку от твоего прекрасного образования, если ты даже английского не знаешь?
— Да никакого толку, Йеттель, как и от мантии.
Когда Вальтер говорил это, глаза у него не были уже такими уставшими, как на протяжении нескольких последних месяцев. В хорошие дни они сияли, как до малярии, и тогда он даже смеялся, если Йеттель начинала хвалиться своей победой, называл ее «мой маленький Овуор», а ночью наслаждался ее нежностью, которую они оба считали уже навек потерянной.
— Они мне ночью братика делали, — рассказывала Регина под акацией.
— Это хорошо, — говорила айа. — Теперь Суара не будет больше младшим ребенком в семье.
Вечером Вальтер предложил:
— Пошлем Регину в школу. Вот Зюскинд поедет в следующий раз в Накуру, пусть узнает, что для этого надо.
— Нет, — воспротивилась Йеттель. — Еще рано.
— Но ты же сама сколько раз говорила о школе. И я тоже так считаю.
Йеттель заметила, что у нее горят щеки, но не сдалась.