Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы
Шрифт:
«С характерцем, — подумал он, слегка смутившись. — Что есть, то есть». Он опустил глаза, он вдруг вспомнил ее мать в шестнадцать лет, и как она разбила его сердце, и как он думал тогда, что ему больше незачем жить.
— Я потом поеду в Нью-Йорк, — сказала Кэлли. У Генри, наверное, был озадаченный вид. Она поспешила объяснить: — В Нью-Йорке нельзя получить место, если раньше нигде не работал. С одной девочкой из нашего класса так вышло. С ней такое там случилось, я вам просто сказать не могу.
— М-м-м, — промычал он и потер подбородок. Он, оказывается, забыл побриться.
Она не была такой хорошенькой,
Она сказала, вдруг смутившись:
— Вообще-то я не знаю наверняка, что с ней там случилось, знаю только, что люди говорят.
— Ладно, ладно, — сказал Генри. — Ничего страшного ты не сказала. — Он потрепал ее по плечу, но сразу отдернул руку и усмехнулся. — Ты даже имени ее не назвала. Ты молодец.
— Мы с ней не ссорились, я ничего плохого не хотела про нее сказать, — проговорила она, не глядя ему в лицо.
— Ну конечно, — сказал Генри, — ну конечно.
Мимо проехал пикап, стал взбираться на крутой высокий склон, на миг застыл на вершине и скрылся.
— Славная ты девчушка, Кэлли, — сказал он. — Родители, наверное, тобой гордятся.
Он растрогался от собственных слов. Мать была миловиднее, но Кэлли — хорошая девочка, золотое сердечко. Ему вдруг сделалось смертельно жаль ее и почему-то самого себя и весь род человеческий. Ее отец работал в Атенсвилле на заводе сельскохозяйственных машин, недурно там устроился, если судить по автомобилю и отделке дома, но у него не все благополучно, у Фрэнка всегда было так. Он выпивает, к, если верить молодому Уилларду Фройнду, за ним водятся и более серьезные грехи. Родители Кэлли, похоже, вот-вот разойдутся, не потому ли она и работу ищет? Бедная девочка, подумал Генри, это просто ужас. Наверное, сгорает со стыда. Он поглядел на ее руки, сложенные на стойке, и подумал, что они, как у ребенка, бесхитростные — нет в них ни настороженности, ни смущения, как в руках взрослых. Когда-то у ее матери были такие руки. И вот Кэлли уже шестнадцать, взрослая девушка. Ужас, подумал он. Ужас.
— Когда ты собираешься приступить к делу, Кэлли?
Она просияла.
— Сразу же, если у вас найдется, что мне поручить.
— Отлично, — сказал он. — Тогда пройдем-ка вон туда, я тебе дам какой-нибудь фартук.
Он грузно протопал в заднюю комнату и принялся рыться в кладовке. Когда он вернулся, девушка стояла на пороге, как будто не решалась шатнуть в комнату, — может быть, ее испугал царивший там беспорядок, скомканная одежда, журналы, инструменты, и посредине, в солнечном свете на ковре, отчетливо выделяясь, словно оспина на женской руке, один-единственный носок.
— Извини… — пробормотал он.
Она его прервала:
— Я не видела, куда вы пошли, — и смущенно рассмеялась, словно его исчезновение ее перепугало.
Генри снова растрогался. Надев фартук, она опять сконфуженно прыснула, Генри показалось, что она скорей смеется над собственной худобой, а не над его толщиной. Ей пришлось обмотать вокруг себя фартук два раза, и его нижний край касался носков ее туфель, но Генри похвалил:
— Красота! Так бы прямо и съел тебя.
Она натянуто улыбнулась и сказала:
— Знаем мы такие разговоры.
У него запылали щеки и шея,
— Я старый друг этой семьи, — вечером рассказывал Генри Сомс Кузицкому. — Ее родителей я знаю много лет.
— Друг в беде — настоящий друг, — сказал Кузицкий. Он смутно улыбнулся, что-то вспоминая. — Гласит старинная пословица, — добавил он.
— С ее отцом и матерью мы учились в школе, — сказал Генри. — По правде говоря, мать Кэлли — моя старая любовь. — Он хмыкнул. — Элинор ее зовут. Это она нанесла мне первую сердечную рану. Я тогда был примерно в возрасте Кэлли, и, в общем-то, до сих пор не зажило. — Он встряхнул головой. — Странная штука жизнь.
Медленным жестом, словно бокал, Кузицкий поднял чашку.
— «Надежда в сердце человеческом всегда жива, известно это всем, но не облечено в слова». — Он поставил чашку. — Это сказал Поп. — Он сидел, выпрямившись, и улыбался печально, втайне очень довольный собой. Немного погодя он подлил в чашку виски.
— Впрочем, все это было давным-давно, — продолжал Генри.
Помешивая кофе, старик, казалось, обдумывал его слова и, наконец, проговорил:
— Все мы старимся с годами.
Генри кивнул.
— Ваша правда.
— Наступает пора передать кормило в руки тех, кто помоложе, — произнес Кузицкий. Он торжественно поднял чашку, как бы провозглашая тост за будущее.
— Все мы не вечны, — вздохнул Генри.
— Время никого не щадит, — кивая, произнес Кузицкий. — Прах обратится во прах. — Он поднял чашку за прошедшее.
Был четвертый час, глубокая, безмолвная ночь, время и пространство словно замерли и ждали откровения. Старик все держал чашку на весу, жалко улыбаясь, глядя прямо перед собой красными, воспаленными глазами, затем медленно поставил ее.
Генри положил руку ему на плечо.
— Да, грустно, грустно, — говорил Кузицкий, помаргивая и неторопливо качая головой. Он заглянул в чашку. Пусто. — Моя сестра Надя всю жизнь мечтала о семье и муже. Она высохла и сморщилась, как изюмина, прямо у меня на глазах. — Медленно, сосредоточенно он погрозил кулаком невидимым силам где-то у жаровни. — Мужчине все это не нужно. По чести говоря, мужчине вообще никогда ничего не нужно, кроме как в молодости. В молодости мужчине требуется, чтобы было за что умереть — сложить голову на войне, погибнуть мученической смертью на костре за религию. — Держа обеими руками бутылку виски, он долил чашку. — Потом это проходит. Женщины совсем другое дело. Женщине требуется, чтобы было ради чего жить… — Еще торжественней, чем раньше, он поднял чашку за прекрасный пол, улыбаясь все так же растерянно и жалко, затем бережно поднес чашку к мясистым губам. Допив до дна, с великим тщанием поставит ее, медленно встал и направился к выходу.
— Это верно, — сказал Генри. Его почему-то охватило возбуждение, мысль, высказанная Кузицким, ударила ему в голову, как хмель. Генри видел в окно, как старик медленно плетется к машине, которая ясно и отчетливо видна в свете звезд, а дальше ясно и отчетливо тянется шоссе, и даже темный лес виден так ясно, что, кажется, все иголки на соснах можно пересчитать. Грузовик рванулся с места, чуть не врезался в бензоколонку, вильнул в сторону, зацепил табличку «Туалет» и, вихляясь, покатил по шоссе.