Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы
Шрифт:
И мне была преподнесена уилкинсовская версия рассказа, который я уже слышал от Билли Мура. Но я ни звуком не выдал своей осведомленности, будто я ни о чем таком понятия не имею и мне неизвестно, что Уилкинс на том их первом собрании не присутствовал. Он же рассказывал о вырванных клятвах так, будто сам там был и сам пал жертвой предательства.
— Ты слушай, слушай хорошенько, — яростно шептал он. — Уилкинс негодяй, говорит Апчерч. Он убивает с улыбкой, он замышляет мятеж, глумится над Богом, над красотой. Так вот, как бы ты ни возмущался, ни проклинал Уилкинса, тебе все равно не перекричать крик его собственной души. Но я уже примирился с безнадежностью, хотя и не справился с нею. У меня отчаяние — это основа всего. Мир таков, каким создает его сознание Уилкинса, — моя рука, моя голова, океан, эта несчастная на койке. Сегодня я — Дьявол. А завтра кто? Быть может, Бог! Ты понимаешь?
Я молчал;
— Понимаешь меня? — Шепот его обжигал, раздваиваясь языками пламени.
— Нет! — прошептал я. Миранда пошевелила пальцами, и меня пронзила тревога. Уилкинс тоже, должно быть, что-то почуял. Он затаил дыхание, прислушался. Но прислушиваться было не к чему. Корабль стоял неподвижно, как торчащий из воды утес.
Уилкинс продолжал:
— Мои поступки никуда не ведут. Ни в рай, ни в в ад. Просто цепь событий, ни славных, ни постыдных. Могу опять совершить убийство, а могу раздать все, что имею, бедным. Я не даю клятв. Никаких клятв.
Он замолчал и, тяжело дыша, дожидался моего ответа. А ведь он не об этом пришел меня просить, подумалось мне. Он пришел просить, чтобы я восстановил рухнувшую вселенную, отменил содеянные убийства и его насилие над Мирандой, чтобы я понял его и простил, как Господь Бог, и признал себя таким же космическим ублюдком, ни с кем и ни с чем не связанным, и у меня отчаяние — это основа всего, и то же отчаяние у него — моя единственная надежда. Апчерч — очищающий вихрь, Апчерч — все уравнивающий потоп. И разумеется, путь в Рай. Но мудрый человек удовлетворяется, скажем, Итакой, Миранда, прислушиваясь, лежала недвижно, как мертвая, и он прислушивался, скорчившись в темноте, весь обратившись в слух. Где-то далеко голос Вольфа, пение негра. Но мы прислушивались не к этому. Мы прислушивались к… Мысль никак мне не давалась.
— Я не могу вам ничего обещать, — сказал я.
Уилкинс расхохотался. Не промолвив больше ни слова, он встал и вышел. Тогда я осторожно поднялся, ощупью пробрался к иллюминаторам, открыл дорогу полусвету и возвратился к Мирандиной койке. Тот глаз, что заплыл не совсем, был у нее приоткрыт и смотрел в никуда. По щеке на подушку сползала слеза. Я хотел смахнуть ее. Миранда сразу напряглась. «Это Джонатан», — тихо сказал я. Отзыва мне не было. Я даже не знал, больно ей или нет. Стоя в сумраке перед ней на коленях и разглядывая ее изуродованное лицо, я обнаружил, что не могу говорить, хотя слова бы, наверное, помогли. Погибшая. Я вспоминал ту ночь на юте, когда хитрыми полуправдами, а потом поцелуем Миранда на глазах у отца пыталась раз и навсегда завладеть мною, чтобы я, не споря, принял ее иллюзионное представление, как принимают крестьяне разные мистические россказни о целебной воде, небесных пришельцах и воскрешении мертвых. Все было понятно. Она боялась. На этом зловещем, сумасшедшем корабле ей нужен был защитник понадежнее чудо-пса Аластора, ныне покоившегося на дне морском с простреленным уилкинсовской пулей черепом. Но как мне простить ей крах моих надежд и мечтаний? Как простить, что она тянулась ко мне не из любви, а по глупой, бессмысленной убежденности, что ее ремесло, как и ее нож, разит без промаха? Опять же похвальба Уилкинса: «Я клятв не даю!» Так и Миранда, но только еще хуже. Потому что Уилкинс по крайней мере мог ненавидеть себя, оплакивать преданные им идеалы. А Миранда — не идеалистка и никогда ею не была; она — просто девчонка, просто женщина, рекламный образчик человеческой породы, превращенный девятнадцатью столетиями потаканий в цирковой аттракцион, в сверкающую блестками, раскрашенную куклу — трубадуры обучили ее речи, рыцари совершали подвиги во имя ее, сознавая, что она прекрасна и, вероятно, лжива; живописцы, ювелиры, поэты приписывали ей высший смысл — и вот теперь балаган обрушился, обнажились сваи, и она очутилась вся на виду, такая, какая она на самом деле есть. В сером полусвете я разглядывал ее исполосованное слезами лицо. Сейчас это было не женское лицо, а мордочка пострадавшего ребенка или обезьянки. Я вспомнил ночь на пристани у заброшенных складов банкрота Пэнки — как меня надули мои дружки-пираты и как я во что бы то ни стало хотел в море, к любимому папочке. Да я и вправду любил его, старого болтуна и пьяницу, и хоть я тогда и свалял дурака, зато я был хороший и чистый душой; иначе бы им меня не провести. Еще я вспомнил золотоволосую Миранду-девочку, желающую, разумеется, только одного: угодить папочке Флинту. Тогда-то она, верно, обучилась этой своей особенной улыбке и трюку с волосами — чтобы в них отражалось солнце и дрожало, как блик луны в ведре. Так рушится все, что красиво. Накатывает прилив, стихийная сила, налетает юго-западный ветер, и тонет бедная независимая личность со своей жалкой улыбкой, как и все другие бедные корабли потонули… Увы, бедная Миранда, бедный Джонатан! С необыкновенной четкостью я видел перед собой прелестную маленькую обманщицу из бостонского балагана — как она своим детским голоском повторяла вытверженную наизусть историю страданий человеческих от начала времен. Как хороши мы были тогда оба — дочка Флинта и я — и как невежественны! Вдруг, без всякого предупреждения, грудь мою стеснило, как у тонущего, и я, что ни делал, в конце концов разрыдался. Сила, которой я давно уже не знал за собою, нагнетала в глаза мне слезы, это было давление волшебное и необъяснимое, подобное давлению в помидорном корне, которое, как утверждает учебник по естествознанию, столб воды сечением в дюйм может поднять чуть не на двести футов в направлении непонятно чего, вероятно бога. Словно земля вдруг разверзлась, выпустив из недр своих динозавров, черных, кривоглазых драконов, я давился и содрогался в рыданиях, не мог вдохнуть, не мог ни на миг совладать с этим детским, унизительным горем. Мирандина рука пошевелилась и сжала мою, как некогда, сто лет назад, добрая, надежная рука моей любящей матушки — мне в ту ночь приснилось, что папу сожрал кит. Я зарыдал того горше и хотел отнять руку. Миранда еще крепче сомкнула пальцы и, повернув ко мне голову, поглядела мне в глаза. И у нее дрожали губы, и душа ее безмолвно плакала и рыдала вместе со мной, ибо не было больше иллюзий и выигрышных поз, но одна лишь обыкновенная любовь, какую испытывают дети, и растения, и бедные страдалицы-матери или ангелы, что ступают по воздуху.
И Вольф в свою очередь тоже пал.
Мне недосуг пересказывать все Уилкинсовы махинации. Любому успешному мятежу предшествуют шепоты и речи, в которых высказывается мысль, представляющаяся свободомыслящим людям в данный момент достаточно убедительной: что порядок вещей в данный момент противоречит законам природы и потому должен рухнуть — стоит его лишь чуточку подтолкнуть. Так Билли сверг капитана, хотя вовсе не думал своими разговорами развязать настоящий, в полный рост, мятеж. И вот теперь Уилкинс, прострелив затылок мистеру Вольфу, стоял, торжествуя, на верхней палубе и громким криком выражал, как я тогда думал, свое ликованье; но в этом я ошибался, я еще далек был тогда от понимания его бед: вопя и хохоча, как бешеная ворона, переступив еще через одно убийство и уже заподозрив, что все его теории ничего не стоят, он был так же несвободен, как наш корабль, заштилевший посреди океана, где пахло землей, хотя земли не было, а палубы гудели первобытным злом от крика его товарищей, таких же, как он, властелинов мира и таких же рабов, — покуда скорбный чернокожий гарпунщик с белой костью в носу, джентльмен Нгуги не приблизился, преодолев отвращение, к Вольфу, поднял тело, как ребенка, под мышки, тихо отнес к борту, подержал над водой и отпустил.
— Выходи, Иеремия! — закричал Уилкинс. — Опасность миновала!
При этом он громко хохочет. Если бы прежде я сомневался в том, что он безумен, меня убедил бы теперь его хохот.
— Братья и сестры, я совершил это ради вас! — снова кричит Уилкинс. И снова хохот.
Тогда мне послышались в его смехе заискивающие нотки, но думаю, что я ошибался. Он желал доказать, что он тоже человек, что он такой, как все. Нет различий, нет двойственности, есть лишь чудовищные зеркала, лишь цепь существований — и так даже в миг нашего окончательного ухода. Качаясь между Южным Крестом и Большой Медведицей, мы следуем одним путем. Уилкинс был, при всех своих несовершенствах, мыслящая тварь, одаренная сознанием собственных несовершенств, и сознание это так мучило его, как если бы у него был бог, с которым он мог бы стать затылок в затылок и помериться ростом. Для платонического мира не нужно никаких вечных образов — достаточно одной только неисцелимой боли. Как учит Ньютон: «Каждый атом каждого тела притягивает к себе все остальные атомы, как свои, так и всех других тел, с силой, обратно пропорциональной квадрату расстояния между притягивающим и притягиваемым атомом». Если я хоть на миллионную долю дюйма вздумаю сместить пылинку, что лежит у меня на подушечке пальца, я тем самым совершу поступок, от которого заколеблется Луна, и Солнце вздрогнет в своем полете, и навечно изменятся судьбы бесчисленных звезд и планет, что летят и царственно блистают в очах нашего ненасытного желания. Подобно древнему Гильгамешу или бешеному Ахиллу, Уилкинс вздумал разить во имя любви.
И Уилкинс в свою очередь тоже пал.
В тускло освещенном затхлом трюме, где с кляпом во рту и связанный по рукам и ногам сидел капитан Заупокой, Уилкинс разглагольствовал так, словно старик мог ответить и пожелал бы ответить, если б мог, на глазах у меня и черного Нгуги (мы молчали, не ведая, чем кончится этот жуткий фарс), заливался хохотом, который был полурыданием, полурыком. Капитан застыл, будто неживой, внутренне борясь, как я воображал, с соблазнами остатков своей гипнотической силы, но ни один мускул его крепко связанного тела не дрогнул.
Уилкинс вытащил револьвер и взмахнул им перед лицом капитана. Нгуги, невооруженный, сделал один шаг вперед.
— Какая разница, — ярился Уилкинс, — если даже я вышибу ваши драгоценные мозги? («Уилкинс», — сказал я.) — Он продолжал: — Раз мироздание — всего лишь слепая игра случая, прошу заметить, милорд, тогда самое большее, чего я смог бы достигнуть, — это порыв, бессмысленный каприз, благой или мерзкий. — Уилкинс расхохотался до слез. — Вот так-то, милорд. Моряки с рождающейся душой, соединяйтесь! Следуй за мной, ребята! Восстанем, вырвемся из стен цивилизации, из холодных мраморных чертогов голого разума, привычки и хилого догматизма. — Он ниже склонился к лицу капитана, по-прежнему размахивая револьвером. — Мы отрезаны от мира. В этом весь секрет, капитан. Вы сами это говорили. Мы заперты каждый в своем черепе. Весьма глубокая мысль, сэр! Весьма! — Он вдруг взметнулся, словно его полоснули хлыстом. — Но вы бы желали поправить дело, вы и это ваше Общество. Вы глупец, капитан. Мы все тут дураки. И этот ваш блестящий план на будущее, поговорим теперь о нем, хотите? — Опять раздался безумный хохот, и Нгуги отшатнулся назад, боясь, как бы револьвер не выстрелил. Уилкинс выл: — Обман, ваша светлость! Смехотворный обман! Надувательство! Сработали два старых беса по имени Тобиас Кук и Джейм Т. Хорнер — да, да! И еще матрос, который плавал один раз на «Касатке», его звали Уильям Бернс, а четвертый человек, четвертый бес — это притворщик, предатель, маньяк, известный миру как Свами Хавананда! Да, да, сэр. Он самый! Это он тайно переправил картину на берег, чтобы с нее сделали копию — отличнейшую подделку, какую когда-либо фабриковали к западу от Парижа. Да и что тут удивительного, ведь подделывал тот же, кто писал оригинал.
Он театрально закинул голову и захохотал. Нгуги шагнул к нему. Уилкинс ткнул в его сторону револьвером, и Нгуги застыл на месте.
А Уилкинс уже снова смотрел на капитана — тот сидел, по-прежнему недвижен, как смерть. Уилкинс шипел:
— А для чего, спросите вы. Для чего такой безобразный, бесчеловечный обман? Я сам тысячу раз задавал этот вопрос, ваше величество. Задавал его всякий раз, как нога моя наступала на спину пауку, и всякий раз, как всходило солнце, прекрасный и огненный шар. Да-да. И давал тысячу противоречивых ответов, один другого нелепее. Вы, сэр, со своим Обществом и с разговорами о боге были нелепы, нелепы и подлы — молились, видите ли, во мраке океанской ночи, и читали Библию, и распевали псалмы, и нам, жалким людишкам, которых вы милостиво приглашали к себе в каюту пропустить стаканчик, великодушно объясняли про безграмотную, беспорядочную чернь и аристократию, «не закрытую для гениев», — только мы, грешные, понятно, не из их числа! — нелепы со своей болтовней о духах и со своей красавицей дочкой и ее «видениями», тут немудрено и в гроб лечь от вашей худосочной теософии! Вы изображали превосходство над нами, и нам ничего не оставалось, как скинуть вас, — это относится не только ко мне, но даже к самим владельцам судна, милорд. — Он хохотнул, бледнея. — Я говорю себе: «Вот почему мы это сделали». Да только нет, сэр, причина не в том. Я бы куда как рад был вам поверить. Вот в чем причина. Да, да. И опять вру: просто каприз, сэр. Монументальный каприз. Художественный порыв, прихоть творца. Восемь миллионов лет назад, как повествуют нам сутулые книгочеи, рыбам вздумалось выйти из моря. Робко, робко, капитан, озираясь через чешуйчатое плечо, они полезли вперед и выше, наши осклизлые, трепещущие жабрами праотцы, цари каприза. Обучились диковинному искусству дышать воздухом, вычленяя из четырех элементов один и тем бросая вызов богу (Тор — так он тогда звался, и он пожелал, чтобы его плавники преобразились в ноги мамонта, и стал зваться Один, и вместо жесткой рыбьей головы завел себе набитый мозгами череп), — и все из прихоти, капитан, из бессмысленной прихоти, ибо во вселенной нет ничего твердого. Да нет, опять лгу. Я думал, вы перехитрите нас, докажете, что вы — вождь. Вот в чем дело! Плевать я хотел на нас. Но вы оказались всего лишь человеком, а этого недостаточно. Мы себя отрезали, сэр. И в этом весь секрет. — Он вдруг закричал, взревел, как бык: — Слушайте же меня, мой славный корабль и его экипаж! Говорит Уилкинс! Мы отгородили себя от мира своими мыслями о нем, ложью, философствованием и нахальными измышлениями. Теперь, как благочестивый христианин, я намерен сделать пробоину, и пусть мир втекает к нам снова.
Торопясь, словно из опасения, что не хватит духу, что следующая минута принесет иные цели, одновременно вытаскивая второй револьвер (это все была шутка, его последний и самый эффектный фокус, а мы-то о Нгуги рты разинули, но на этот раз наконец Свами Хавананда опустился до нашего уровня), Уилкинс прицелился, выстрелил, и череп капитана раскололся.
Однако капитан продолжал все так же недвижно сидеть в позе мертвого тибетца, весь — слух, ни трепета, ни судороги. Крови тоже не было. Мы с Нгуги в изумлении вскинули головы: череп капитана оказался наполнен пружинками, колесиками и всякими патрубками, по которым пропускался дым, когда он потягивал свою толстую черную трубку. Ходячий автомат, кукла чревовещателя — лучшее создание Уилкинса, вернее, Свами Хавананды! Даже кровь в бороде была ненастоящая — еще один обман. Ничего себе каприз! И вдруг меня осенило.