Никита Хрущев. Реформатор

Хрущев Сергей

Лаврентьев не дрогнул, ответил, что не его, а Хрущева водят за нос. Он-то отлично понимает, что делает. В общем, поговорили. Отец насупился — аргументов, опровергавших слова Лаврентьева, у него не находилось. Он демонстративно отсел от академика и вызвал Ильичева с бумагами.

Ил-18 отца состоял из двух салонов: его личного, с приставленными к креслам двумя столами для работы и диванчиком напротив для сна и отдыха, и второго, обычного, такого, как в стандартном самолете. В нем размещались помощники, журналисты и все иные сопровождающие лица.

Отец

с Ильичевым занялись рутинными делами. Лаврентьеву же ничего не оставалось, как ретироваться во второй салон. «Опала» продлилась недолго. Отец слишком дорожил мнением Лаврентьева, чтобы просто от него отмахнуться. Покончив с бумагами, он одумался и пошел во второй салон мириться, посетовал, что, пока они спорили, все, кроме них двоих, пообедали. Отец пригласил Лаврентьева пообедать с ним.

— Как пожелает начальство, — демонстративно-отстраненно ответил Лаврентьев.

Отец поежился, но виду не подал. Он понимал, что обидел академика, обидел незаслуженно, и теперь не знал, как загладить свою вину.

Ели молча. Отец вновь попытался разрядить обстановку, предложил выпить по рюмочке коньяку за процветание науки в Сибири.

— Как начальство… — Лаврентьев явно не собирался сдаваться. Постепенно накал спадал, настроение улучшалось, вновь завязался разговор.

Лаврентьев напомнил отцу, как они шнуровыми зарядами копали канал на Ирпенской пойме. Отец с готовностью откликнулся. Начались воспоминания.

— А вы помните Николая Сытого, изобретателя шнуровых копательных зарядов? — как бы невзначай спросил Лаврентьев.

— Конечно, помню! — с готовностью откликнулся отец. — Я его даже прозвал «дорогим Сытым». Поначалу каналы получались «золотыми», но он молодец, придумал, как удешевить технологию, сделать ее рентабельной. Молодец!

— А вы знаете, Никита Сергеевич, что мы выдвинули Сытого на Сталинскую премию, но он ее не получил, — продолжал Лаврентьев.

— Понятия не имею, — забеспокоился отец, он начал понимать, что Сытого собеседник припомнил неспроста. — А почему?

— Лысенко выступил «против» на комитете, — Лаврентьев пошел ва-банк, — завалил Сытого, сказал, что взрывные работы вообще проводить нельзя, «земля — живая, пугается и перестает родить».

(В главе о Лысенко я уже упоминал о его мистически-религиозном неприятии человеческой активности, нарушавшей установившийся на Земле баланс, способной «обидеть» Землю, вызвать ее ответную негативную реакцию. Взрывы любого вида и масштаба он считал наиболее опасными и провокационными действиями.)

Отец не знал, что ответить, так и застыл с вилкой в руке. Лаврентьеву только это и надо было, он высказал все, что думал:

— Не возражаю, я в сельском хозяйстве и генетике профан, но, что Лысенко мракобес и гад, я уверен.

На сей раз отец не сопротивлялся. Вместо того чтобы защищать Лысенко, он сам стал на него жаловаться. Вспомнил, что когда в 1947 году из-за неурожая на Украине он попал в опалу к Сталину, Лысенко тут же нажаловался вождю: посевы погибли, потому

что Хрущев не прислушивался к его, Лысенко, советам.

— Можете себе представить, — возмущался отец, — послушайся я Лысенко — и засухи бы не случилось! — тут отец осекся. Внимательно посмотрел на Лаврентьева и положил вилку в тарелку. — Я спросил потом Лысенко, — продолжил отец уже иным тоном, — как он мог так поступить? Он ответил: «Я выполнял задание Сталина».

В дальнейшем разговоре собеседники опасных тем не касались. Лаврентьев остался доволен, он не выиграл, но и не проиграл. Отец приедет в Новосибирск не таким, как рассчитывал Лысенко с его командой.

По мнению Лаврентьева, визит Хрущева в Академгородок прошел хорошо. Все направления работ Сибирского отделения, включая и биологические, получили одобрение. Правда, на прощание отец все же порекомендовал ему избавиться от Дубинина. Порекомендовал, а не приказал. Лаврентьев ответил, что подумает, пока равноценной замены Дубинину он не видит.

В Москве лысенковская команда продолжала нажимать. Отца просто умоляли защитить Трофима Денисовича от «вейсманистов-морганистов», иначе сельское хозяйство ожидает неминуемая катастрофа. Отец постепенно поддавался. Тем временем у него за спиной Москва продолжала давить на Новосибирск. В январе 1960 года наступила развязка. Лаврентьев сообщил Дубинину, что защищать его больше не в силах. Дубинин вернулся в Москву. Все эти годы он предусмотрительно сохранял свои позиции в средмаше. Директором Института генетики Лаврентьев назначил такого же «вейсманиста-морганиста» Дмитрия Константиновича Беляева. Большего лысенковцы, как ни старались, своего добиться не смогли, но крови Лаврентьеву они попортили изрядно.

В главе о Лысенко я уже писал о своей собственной войне с ним. Прослышав о споре Лаврентьева с отцом, я тут же записался в его союзники и объявил об этом при первом же удобном случае. На одном из приемов в Кремле в толпе гостей я оказался каким-то образом рядом с академиком. Я, что называется, рвался в бой. Чтобы завести разговор с Лаврентьевым, с которым был едва знаком, я произнес общие фразы об истинности формальной генетики и ошибочности позиции Лысенко. Реакция оказалась неожиданной, Лаврентьев посмотрел на меня, как на провокатора, пробурчал: «Я этим больше не интересуюсь». И отошел.

В 1961 году отец вновь посетил Академгородок.

— А где же ваши «вейсманисты-морганисты»? — шутливо поддел он Лаврентьева, демонстрировавшего ему на импровизированной выставке достижения сибирских ученых.

— Я же математик, и кто их разберет, который вейсманист, а который морганист, — в тон отцу отшутился Лаврентьев.

— Был такой случай, — отец воспринял шутливый тон Лаврентьева. — По Военно-Грузинской дороге шел хохол, а навстречу ему попались спорившие между собой грузин и осетин. Они потребовали от него: «Рассуди нас, что светит на небе месяц или луна?». Хохол видит, что у обоих у них на поясе по кинжалу и отвечает: «Я не тутошний…»