Никита Хрущев. Реформатор
Шрифт:
Отец, все еще не остывший от выставленных в предыдущем зале «Спасских ворот», «Панорамы Вольска», многотрубного «Красного пролетария», отреагировал не очень дружелюбно.
— Похвала от таких господ — это не похвала, а оскорбление, — отмахнулся он.
Кстати сказать, это самые грубые слова, зафиксированные стенографисткой за время общения с Неизвестным. Стенограмма — неправленая, а стенографистка, как позднее диктотофон, фиксировала буквально все, до последнего междометия.
Наконец, со второй попытки, Неизвестный подвел Хрущева к своим работам, не ассоциирующимся ни с чем реальным, бронзовым растопыркам. Этикетки поясняли: что одна из них «Разрушенная классика», другая — «Рак», третья — «Атомный взрыв».
— Эти
Конструкция и пространство отца не интересовали, и он спросил, откуда автор берет сверхдефицитную бронзу для своих отливок. Напомню, в те годы бронза считалась стратегическим материалом, ее отпускали исключительно по решению правительства и очень скупо. Использование ее для отлива скульптур считалось роскошью, а в данном случае, по словам отца, «растратой государственных резервов».
Неизвестный смутился, пробормотал, что покупает бронзу в художественном фонде за наличный расчет, на свалках собирает металлолом, поломанные краны, прохудившиеся тазы.
— Надо расследовать, — распорядился Хрущев.
(Как рассказывал мне позднее Эрнст Иосифович, следствие курировал лично Шелепин, но никакого криминала не обнаружили и дело закрыли.)
— Что это выражает? — отец ткнул пальцем в «Разрушенную классику».
— Ничего не выражает, — более неудачного ответа Неизвестный придумать не мог.
— Советую, уезжайте за границу. Возможно, станете там капиталистом, — почти равнодушно, без запала произнес отец.
— Я не хочу уезжать, — растерянно отозвался Неизвестный и тут же перешел к следующей работе, расколотой надвое человеческой голове. — Это атомный взрыв. Я не знаю, как еще показать страшность атомного взрыва.
— Хорошо, что вы это откровенно говорите, — голос Хрущева звучал миролюбиво. — Некоторые ваши замыслы неплохи, даже хороши, но все зависит от выражения замыслов, надо, чтобы их воплощение доходило до сознания простых людей. Весь вопрос, как выразить. С тем, как вы трактуете его (атомный взрыв. — С. Х.) в этом произведении, мы согласиться не можем.
— Когда приглашали на выставку, меня заверили, что «убийства» не будет, состоится откровенный разговор, — как бы полуоправдывался Неизвестный. — Я открыто выставил все и вижу, что вы не ругаетесь… (Тут стенографистка сделала ремарку: веселое оживление.) — Я хотел бы сказать пару слов в защиту моих новых друзей-художников. Я с ними знаком всего десять дней. Они искренни, — продолжил Неизвестный.
Мне не верится, что скульптор Неизвестный не встречался ранее со своими собратьями по творческому цеху, не участвовал в совместных выставках, да и Белютин свидетельствует об обратном, но так записано в стенограмме. Отец в ответ заговорил об искренности и честности, о том, что искренность искренности — рознь, привел в пример рассказ Горького «Челкаш», историю, как честный крестьянин искренне хотел убить бродягу, чтобы, завладев его деньгами, купить коровенку. Затем привел в пример академика Патона, искреннего противника советской власти, прозревшего во время войны и попросившегося в партию.
— Если бы у вас была размолвка со мной, то и никакой трагедии не было бы. У вас размолвка с народом. Вы скажете — народ невежествен. Возможно, вы правы. Я считаю, что у любого человека, образованного и необразованного, чувство красивого пробуждается с пробуждением сознания. Искусство не должно отталкивать и пугать. Одно дело, нарисовав страшное — вызвать гнев, другое — вызвать страх. Страх ведет к капитуляции, в том числе и перед атомом, — изложил Хрущев свое кредо в отношении искусства и закончил тираду вопросом: — Что вы преследуете?
— Ко мне очень хорошо относятся западные коммунисты, крупные художники. Они мне пишут письма, я им отвечаю. Наши товарищи это знают, — невпопад
— Коммунистов объединяет общая идея, — перебил Неизвестного отец и продолжил объяснять свое видение прекрасного. — Джаз я терпеть не могу, я люблю мелодичные звуки. И живопись я люблю мелодичную, на которую смотреть приятно. В Киеве, в Мариинском дворце, там сейчас резиденция для высокопоставленных приезжих, висит картина, я не помню фамилии художника (видимо, Николай Петрович Глущенко. — С. Х.) — весна, залитое молоком цветения дерево, ветви спускаются до земли, усеянный цветами луг. Под деревом молодая пара, отец держит ребенка на руках, и ребенок, как бы сливается с этими цветами. Рядом мамаша любуется цветением, мужем, ребенком… — произносимые отцом слова звучали задушевно, чувствовалось, что он видит эту картину, внутренне любуется ей. — Разве можно увлечь уродством? — в его голосе вновь появились металлические нотки. — Кого потянет вторично смотреть на уродство? Почему вы нас считаете испорченными людьми? Мы хотим жить, радоваться. Вот ведь написал Солженицын об ужасных вещах, но с позиций, зовущих к жизни… Вы говорите, что видите в своем произведении море, воздух, но это видите только вы. Этого недостаточно. Надо, чтобы и другие увидели море, а я вижу черта вместо моря. У нас разные понятия. Мы такое направление в искусстве отвергаем. Если бы вы были Председателем Совета Министров, вы бы, наверное, всех своих противников давно в котле сварили, — отец с хитринкой глянул на Неизвестного. За время короткого разговора он успел распознать его жесткость и нетерпимость к инакомыслящим. — Мы вас в котле варить не станем, но и поддерживать не будем.
— Я извиняюсь, что задержал вас… — начал Неизвестный, но отец его перебил, когда тот еще не закончил свою мысль.
— Вы интересный человек, мне видится в вас раздвоенное сознание. (Отец не знал, что сам Неизвестный лейтмотивом своего творчества избрал образ кентавра: дуализм природы и бытия, противостояние живого и неживого, созидания и разрушения, человека — животного. Как отец уловил это, я не понимаю, по сей день.) В вас одновременно сидит и черт, и ангел. И они борются между собой. Я желаю победы ангелу, а если победит черт, мы поможем вам его душить.
— Чтобы жить, нужно душить черта в себе, как раба, — повторил его слова Неизвестный и почему-то добавил: — Я дружу с кибернетикой. Мои основные друзья ученые — Ландау, Капица. Они считают искусство предтечей науки, арки Кремля сложены интуитивно, но оптимальны с позиций сопромата, которого строители тогда не знали.
Отец не поддержал разговор, он уже высказал все, устал, да и время, «ассигнованное», как он сказал, на них, художников, истекало.
— До свидания, желаю, чтобы в вас победил ангел. Это от вас зависит, — произнес он и, протянув на прощание руку, направился к выходу.
Здесь я на время оторвусь от беспристрастной стенограммы и воспроизведу, как этот же эпизод отобразился в памяти свидетеля.
«Запретить! Все запретить! Прекратить это безобразие! Я приказываю! — вдруг издалека раздался истерический крик Хрущева. Его голос был визгливым и удивительно пронзительным. — Так описывает Белютин завершающие сцены драмы в Манеже. — Я подошел к дверям нашего зала. Хрущев уже спускался по лестнице, размахивая руками, весь в красных пятнах. Рядом с ним шли, не скрывая торжества, Суслов и явно обеспокоенный Косыгин. У всех, даже у фотокорреспондентов, на лицах застыло изумление. И вдруг в полутьме комнаты, соединяющей верхние залы, раздался ликующий голос Серова: “Случилось невероятное, понимаете, невероятное: мы выиграли!” Он почти кричал, потный, толстый, в свои пятьдесят лет готовый скакать, прыгать от восторга. Он кричал, обращаясь к скульптору и одному из руководителей официального Союза художников скульптору Екатерине Белашовой.