Никоарэ Подкова
Шрифт:
Накануне Никоарэ Подкова и его спутники остановились на несколько часов в покинутой лесной сторожке, чтобы дать передышку людям и коням. Наконец-то удалось им после той злосчастной ночи уйти от турецких конников. Облака, покровительствуя беглецам, закрыли луну. Сначала поворотили на Бырнову, а потом двинулись наугад в сторону заката. Весь день ехали с большими предосторожностями. У лесной сторожки в Кэпотештах нашли воду в колодце с журавлем и старое сено для коней. В каморе оказался мешок ячменя. Когда задали корму коням, перехватили и люди хлеба с брынзой.
Единственная, драгоценная для путников
После роздыха пробирались опять всю ночь, по тропам, известным одному Алексе; у Козмешт перешли вброд Серет, поднялись, крадучись, краем леса на холмы, с которых то тут, то там виднелись сверкающие под солнцем воды Молдовы.
Тут уж поневоле пошли шагом. Глаза у Подковы лихорадочно блестели. У него поднялся жар. Рана, по-видимому, воспалилась. "Гноится рана", - с великим страхам думал дед Петря, самый старый из спутников Никоарэ Подковы.
– А не остановиться ли? Не перевязать ли нам рану твою, государь?
– Не останавливаться и не перевязывать, - пробормотал Подкова.
Старый Петря Гынж думал: "Как это возможно, чтобы муж, столько раз бывавший в сражениях, семижды раненый, так ослабел? Верно говорилось в старину: "Человек крепок, как железо, и хрупок, как яйцо".
Дед Петря ехал верхом рядом с Подковой и неустанно следил за ним краешком глаза. Он теребил свой длинный ус, вытягивая его до самого уха и все прикидывал, сколько Никоарэ еще может выдержать: "И подумать только, чтобы муж сей ломал подковы руками..."
– Да, бывало дело, - усмехнулся Никоарэ, поворотившись к старику. Сам с собой разговариваешь, дед Петря?
– Прощения прошу, государь. Я и не заметил, что вслух говорю.
– Я таков, как ты сказал, дед Петря: ломаю подковы, да только двумя руками. Одной не умею.
– Радуюсь шутке твоей, государь. Раз ты шутишь, стало быть, все будет хорошо. А тут еще и солнце сверкает и запах сладкий несет нам ветер с берега Молдовы. Настала пора цветения донника.
Кроме деда Петри и меньшего брата, Александру, ехавшего по левую сторону от Подковы, сопровождало его еще пятеро всадников. Все двигались тихим шагом. Впереди в качестве проводника ехал Алекса Тотырнак, зоркий и проворный муж - товарищи прозвали его Лисой.
Четверо следовали парами позади Никоарэ: Георге Стынчагу и Штефан, сын Марии, - крестовые братья из Сорокского края - и два усача - Тоадер Урсу и Крэчун Харбуз; все отдавали предпочтение легкому оружию, а они не разлучались с палицами, висевшими у седла.
По одежде никто не признал бы в путниках чужаков. Для затеянной охоты вступили они в Молдову, нарядившись не то купцами, не то зажиточными рэзешами. Только шпоры выдавали их, но в те времена шпоры носил всякий верховой. Помимо шпор, нужна была и сабля, дабы не посмели задеть всадников иные глядящие исподлобья молодцы. А длинные и острые кинжалы спрятаны были под суконными кафтанами. Лишь один Никоарэ, как и подобает господину, был обут в легкие сафьяновые сапожки до колен; прочие носили простые сапоги. На всех были шапки из крымских смушек, без султана, без перьев. Искусные собрались охотники, однако возвращались они обманутые
Дед Петря, старший среди них, и то не отпускал бороды, брился обрезком косы, чтоб не уступать молодым. Так щеголяли тогда почтенные мужи Молдовы. Поубавилось в ту пору мужское племя от непрестанных войн.
К полудню стали спускаться и вышли на дорожку, змеившуюся у подножья холмов. То и дело попадались ручейки под ивами, стоявшими в печальном уединении.
Весеннее солнце жгло весь день немилосердно, но в тени лесов жара уже не так донимала. По обеим сторонам дороги высились громадные буки, переплетавшиеся вверху густыми кронами. Было тихо, как в храме. Меж стволами дрожал свет, словно мелькали в нем тени от колесных спиц. Из лесной чащи вылетали испуганные желтые иволги, и чуть поодаль раздавались их короткие пронзительные трели.
Тотырнак, спешившись, дожидался в овраге. Подкова натянул поводья и остановил коня.
– Что случилось, Алекса?
– Пока все благополучно, государь. Гляньте-ка, отсель на высокой вершине виден крест. Это и есть Боура. Там, сказывают, Драгош Водэ убил дикую корову [в летописях сохранилась легенда о том, как Драгош основатель Молдавского княжества - убил зубра на берегах реки Молдовы (первая половина XIV в.)]. А потом завладел своими исконными землями.
– Да, глухие места; так они и не изменились с самого сотворения мира, - взволнованно проговорил Никоарэ.
– Тут, что ли, должны мы встретиться с дьяком Раду?
– Тут, государь. Уговор был, чтобы он дожидался на дороге к Пэстрэвенам. Красно солнышко на закате; мы тоже спустимся в долину и дадим о себе знать.
– Добро. Спустимся в долину. Так ты думаешь, Алекса, что мы выследим в Дэвиденах того, кого ищем?
– Что ж сказать, государь? Может статься, зря и надеюсь. Но уж коли застигнем пыркэлаба Иримию в доме его тестя, так, думается мне, лучшего лекарства для твоей светлости не найти.
– Кинем предателя к ногам государя, - гневно пробормотал дед Петря, пусть светлый князь мечом судит его за то, что продал и погубил своего господина.
– Не верю, дед, не сбудется это. С некоторых пор все у нас навыворот получается.
– Нет, государь, и злосчастью бывает конец. Чума, наводнения, засуха - и то минуют. Придет последний час и боярам-злодеям. Разве что на небо улетят или в землю зароются, - а в этой жизни мы еще встретимся - так будет по-справедливости.
– Добрые слова говоришь, дед, хотелось бы верить им. А как найдем Иримию - тогда что?
Алекса Тотырнак вставил ногу в стремя и вскочил на коня, потом, улыбаясь, повернулся остроносым лицом к своему повелителю:
– А не застанем его здесь, государь, тогда отыщем потаенное место для отдыха твоей светлости. Пока исцелишься, расставим сети и заманим его письмом. Живут тут, пресветлый князь, люди обиженные тем самым Иримией на их землю он покушался. Коли и проведают они про нас, тайны никому не раскроют. Местные рэзеши сдерживают себя, терпят, стиснув зубы, и ждут подходящего часа, чтобы воздать лиходею по заслугам. Коли поможем им, так перестанут они бояться служителей Хромого.
– Ты прав, Алекса, - с трудом проговорил Подкова.
– Замысел твой пригоден для человека, руки которого не в силах более держать меч.