Никоарэ Подкова
Шрифт:
И тогда пришла весть от ученых ерусалимских и цареградских митрополитов, будто появление хвостатой звезды предвещает конец света. Такой плач стоял по кладбищам, что жалобы поднялись к небу почитай что до самой той звезды; столько слез было пролито, что потоки их могли бы вертеть колеса девяносто девяти мельниц; а многие смертные возрадовались, что встретятся на том свете со своими близкими, милыми сердцу, и пировали так, что и хмельного зелья не хватило. Иные же пили от скорби. Вода для скотины и зверья сотворена, - так она осталась. А запасы приятного человеку питья - горилки и вина - оскудели. Вот вам и первое знаменье хвостатой звезды: в отношении винного питья ждет людской род великая
Потом дошли вести от мудрых чернецов и схимников Печерской лавры: хвостатая звезда предвещает, дескать, лишь гибель неверных, а православные пусть договорятся со скитами и святыми монастырями о прощении грехов и продлении жизни.
Когда стало известно, что старцы, еще цепко державшиеся за грешную жизнь, уже видели в молодые свои годы такое знаменье, беспокойство людей поутихло. День следовал за ночью, и ночь следовала за днем, всходили озимые на полях; запорожские воины мчались во все стороны, выполняя приказы своих старших. В ясные дни грело солнце; жинки, напевая песни, принялись молотить коноплю, а дети резвились за околицей; улеглась в бедных людях душевная тревога, и самые заядлые бражники, хоть и пришлось им пить воду, довольствовались ее сладостью и возносили хвалу всевышнему, не пожелавшему гибели рода человеческого.
Люди, собравшиеся в сарае с камышовой крышей, развели огонь в очаге. Потолковали о хвостатой звезде, а потом перешли к иным делам и заботам. Им хотелось знать, когда же двинется в Молдову государево воинство.
В последние дни жовтня налетели злые северные ветры. Казалось, природа противилась решению гетмана. Среди сидевших у огня пуще всех боялся зимы Тоадер Урсу: ведь саблей ее не осилишь, страшны лютые холода, особливо, ежели их поддержат ветры со студеного моря.
– Конечно, изведали мы, каково бывает в стужу да в ветер, - сказал Копье, - а только в наших краях с первой метелью зима еще не устанавливается накрепко. Вы, поди, знаете поговорку: первый снег в овраги стекает.
– Известно нам и другое присловье, - возразил Агапие.
– Из семи зим одна ранняя.
Собеседники поглядели в щели меж досками, любопытствуя, что делается снаружи; кое-кто вздохнул, размышляя про себя, что в нынешнем, 1577 году, пожалуй, будет ранняя зима. Шел мокрый снег, ветер вихрем кружил эту снежную и дождевую кашу с таким неустанным упорством, словно природа повелела ему побыстрей совершить неотложное дело.
– А я держусь иного мнения, нежели атаман Агапие, - заговорил Агафангел и постучал по лбу костяшкой согнутого указательного пальца правой руки.
– Вот сей громовник мой уже давным-давно показал мне, что ни в наших краях, в Молдове, ни на Украине для зимы нет установленных порядков. И от старых иноков слыхал я, что ранние метели иной раз обманчивы. Случается, правда, что вырвутся не ко времени бури из пещеры, где держит их Отец ветров. И как вырвутся, вылетят, - давай терзать и сушу и моря. Но едва успевают ветры буйные взволновать леса и поднять волны, как взмывают в небеса птицы Алкионы; такие у них крылья, что ни единый ветер не может сломить их. И слетаются они стаей и спешат к пещере, где обитает Старец бурь, и жалуются с великими воплями и молят старика: пусть уймет беглецов и велит им вернуться с морских скал, ибо вылупились недавно у Алкионов птенцы в гнездах и еще не приучены они летать. По закону вселенских стихий птенцы Алкионовы живут в это время спокойно. Стихии имеют повеление щадить детенышей всех тварей земных и морских; одни только люди, сущие варвары, не жалеют ни женщин, ни детей, когда учиняют войну, все разрушают, всех убивают и тем показывают себя самыми злыми, окаянными обитателями земли.
Может, и в эту осень вырвутся буйные ветры, но обычно порядки
И сызнова прояснится осеннее небо накануне самой зимы, улыбнется, заиграет солнышко, и три недели постоит запоздалое лето.
– Так оно и есть, - кивнул Копье.
– Запоздалое это лето называют у нас, в Молдове, "летом святых архангелов", а тут, на Украине, зовут его "бабьим летом". Непонятно мне, отчего так называют его здешние жители.
– Может, оттого, что нельзя ему вполне довериться; радуешься теплу, но нет у тебя надежды большой на него, а хоть и знаешь, что улыбка его обманчива, но любишь его. И даже еще больше любишь, оттого что недолгое оно и быстротечное.
– Ай да мудрец сей побратский инок!
– смеясь, сказал Копье.
– Теперь я все понял!
Агафангел уже не был более иноком. Волосы он подстриг, носил воинское платье, огромные сапоги - на каждый ушла, верно, целая телячья шкура - и меч времен Штефана Водэ, найденный среди старой рухляди на монастырском чердаке. Этот тяжелый меч привел в ясность давние его думы и побудил вступить на новую стезю. Да тут еще прибавилась и дружба с добрым человеком, удалым молодцом по имени Копье. В днепровском таборе встретил он своего побратима Алексу. И теперь все трое были неразлучны.
Карайман, сидевший у огня, встал, натягивая на плечи вильчуру.
– Ты куда, Иле?
– спросил Алекса.
– Иду, как было велено, грузить телегу его светлости гетмана.
– Видно, веришь ты сказкам, - усмехнулся монах.
– Сказки, ваше преподобие, на то и сказываются, чтобы верить в них. Не случись оно в ту пору, не было б и разговору [часть присказки, с которой обычно начинаются румынские сказки]. Недолго ждать осталось скоро увидим Молдову. Большей радости для нас, скитальцев, нет на свете.
– Погоди, Иле, пока выйдет приказ.
В широкую дверь сарая ворвалась со двора заверть мокрого снега и бухнулась в огонь. Казалось, призрачный баран стряхнул с рогов пепел, затем повернулся на месте и выскочил в окно.
Карайман, которому померещилось это привиденье, в испуге покачал головой и снова уселся на свое место.
Вместе с метелицей, никем не замеченные, проникли в полутемное строение братья Гырбову; с обычной своей робостью, никогда их не оставлявшей, подошли они к огню, стряхивая с себя бусинки влаги. Прислушиваясь, но не вступая в разговор, они поняли, что речь идет о погоде и о выступлении в поход.
Тогда Некита нарочито громко кашлянул и подтолкнул локтем брата.
Алекса поднял на них глаза.
– А вы, молодцы, кажется, ездили куда-то...
– Ездили с государем, - ответил старший, - а теперь, стало быть, воротились. Так, Доминте?
– Так, батяня. Коней расседлали и пришли вот к огоньку погреться.
– Ездили с государем и молчите?
– А что сказать? Государь с запорожским гетманом сделали роздых на полпути; осталось им справить кое-какие дела, а нас послал вперед подать весть: завтра к вечеру прибудет он сам.
– Так ведь нам эта весть и надобна, люди добрые, а вы молчите!
Молодцы с сомнением покачали головой и не ответили на укор. Устали они; у жаркого пламени от их промокшей одежды валил пар. Казалось, сила земли сотворила их: глаза у них глядели словно из лесной чащобы, бороды были молодые, кудри до плеч.
– Скажи, Некита, - продолжал Алекса, - что изволил повелеть его светлость?
– Что изволил повелеть? А ну-ка, припомним, Доминте, что повелел государь?
– Государь ничего не повелел, - неуверенно ответил младший Гырбову, только приказал, чтоб его милость Иле Карайман готовил гетманскую телегу.