Никогда не угаснет
Шрифт:
Карманные словарики мало помогли детям, потому что «Гиб мир бляйштифт» или же «Вифиль фенстер хат дайн циммер?» и другие тому подобные выражения были ни к чему. Ведь хотелось поговорить с немецкими ребятами об их жизни и борьбе, а не о «бляйштифтах» и «циммерах». Спартаковцы гостили в Киеве три дня. Дети не отходили от «их ни на шаг; а Инка всё время разговаривала с Гердой по-немецки, и на прощанье девочки сделали друг другу подарки: Герда получила томик Пушкина, а Инна — красивую открытку с видом Иены. На открытке было написано: «Я тебя никогда не забуду, я тебя очень люблю и всегда буду тебе предана. Зай берайт! Иммер берайт!»
Так,
Рано утром в воскресенье раздался звонок. Все в доме спали. Инке очень не хотелось вылезать из тёплой постели. Но пришлось — ведь она была самая младшая. Инка открыла дверь и отступила: перед ней стояла Сима. Огромные глаза девушки лихорадочно блестели и казались ещё больше. Из-под шапки-ушанки выбились мокрые волосы.
— Слякоть какая противная на улице… — весело проговорила Сима. — Я бежала и вот… запыхалась.
Слышно было, как в груди у неё что-то хрипит и надрывается.
— Ты почему смотришь на меня так удивлённо?
— Зачем ты встала больная? — с трудом выговорила Инка.
— Эх, — Сима сняла шапку и отжала влажные волосы. — Ничего я не больная. Это врачи меня сделали больной. А я термометр выбросила. Не буду больше лежать, некогда.
Она прошла к тётимотиной комнатке и постучалась.
— Тётя Мотя! Я к вам. Можно?
Тётя Мотя вскочила с постели и ахнула, увидев Симу.
— Голубушка моя, зачем же ты встала?
— Я здорова, здорова… И не нужно об этом говорить, — нетерпеливо отмахнулась Сима. — Я, знаете, зачем пришла, тётя Мотя? Субботник ведь сегодня. В пользу беспризорных. — Сима закашлялась и кашляла долго, надрывно, держась рукой за грудь.
Тётя Мотя подала ей стакан воды:
— Выпей, Симочка…
Сима отпила несколько глотков и улыбнулась. Но какой жалкой вышла эта улыбка.
— Ох, тётя Мотя. И машиностроители, и трикотажники, и булочники — все на ногах. И наш завод «Ленкузница» тоже. Вся ячейка, до одного человека.
— А ты-то зачем в такую сырость поднялась? Без тебя не обошлось бы? — укоризненно покачала головой тётя Мотя.
— Не обошлось бы… Ведь я в бюро комсомольском, как же без меня… Решили мы, комсомольцы, предложить старшим работницам, чтоб и они отработали в пользу беспризорных. Пойдёте, тётя Мотя?
— Да пойду уж, конечно.
Тётя Мотя стала быстро одеваться, всё время озабоченно глядя на Симу. А через полчаса они ушли. И вот с этого слякотного мартовского дня и началось то печальное и страшное, что Инка сохранила в своей памяти на всю жизнь.
После субботника Сима слегла и больше уже не вставала. Миновал март, и наступил апрель — первый месяц весны. Но какая это была противная, ни на что не похожая весна! Да холодный ветер, всё время моросило, а небо хмурилось и хмурилось и ни за что не хотело улыбнуться.
Однажды после уроков в зале происходило заседание совета отряда вместе с учкомом. Обсуждали вопрос о подготовке вечера, посвящённого дню рождения Коцюбинского. Рэм тоже присутствовал на этом заседании. Когда совет закончился, он встал, прикрыв глаза рукой, и пошатнулся.
— Что с тобой? — испугались дети.
— Ничего, — пробормотал Рэм, — это пройдёт. Ничего, — повторил он тихо и вдруг снова сел за стол и положил голову на руки.
— Симе очень плохо? — испуганно спросила Инка.
Рэм поднял голову, посмотрел на неё отсутствующими глазами.
— Очень.
Как
— Ей осталось недолго… Она просила, чтобы мы похоронили её по-комсомольски, чтоб над ней не гнусавили попы. И чтобы положить на неё красное знамя…
Молча разошлись дети по домам. А вечером к Инке прибежали заплаканные Соня и Липа. Инка поняла — Сима умерла.
На другой день, седьмого апреля её хоронили. Было хмуро и ненастно, и ветер, не апрельский, а какой-то февральский, холодный и назойливый, забирался под пальто, шевелил бумажные цветы на венке, который несли впереди катафалка два комсомольца «Ленкузницы». За гробом, рядом с Симиной мамой, которая всё время останавливалась, шёл прямо и твёрдо, как красноармеец в строю, Рэм. А за ними вся комсомольская ячейка завода, живгазета, пионеры, коммунары. Катафалк ехал пустой, а гроб несли на плечах Коля и три рабфаковца. В гробу лежала Сима в своей синей косоворотке с васильками вокруг ворота, с кимовским значком на груди. Инка не хотела, не могла смотреть на Симу. Она шла между Соней и Липой, опустив голову и спотыкаясь. И вдруг среди тихих и хмурых голосов девочке послышался живой и звонкий голос Симы:
— Инка! Подними голову. Инка! Разве ты не хочешь посмотреть на меня в последний раз?
Инка подняла голову, посмотрела на Симу и вздрогнула. Она была как живая, милая, ласковая, красивая Сима. Две косы темнели на косоворотке, и косы были пушистые, совсем живые. Всё та же родинка на щеке, пухлые розовые губы, глаза закрыты, и выражение лица озабоченное. Ей снятся чудесные ткани марки «Советский». Белое поле, а на нём разбросаны голубые васильки, а может быть, кремовое с красными гвоздиками. Слёзы метали Инке видеть ребят, Симу, и гроб уже не плыл, а качался и подпрыгивал. Инка шла, как в тумане, и с этой минуты всё теперь казалось ей зловещим. Зловещими были искусственные цветы и белый катафалк, молчаливые могильщики с лопатами в руках, три берёзки у могилы. Зловещим показался прыгающий с ветки на ветку нахохлившийся воробей.
Началась гражданская панихида. Секретарь комсомольской ячейки снял фуражку и, глядя на гроб, тихо сказал:
— Мы провожаем в далёкий путь своего дорогого товарища. Сомкнём же крепче наши пролетарские ряды!
Пожилая работница, утирая слёзы, рассказала о том, как Сима организовала ясли на заводе. А тётя Мотя подошла к гробу и долго плакала.
— Она больная пришла на субботник… Может, если бы не пришла…
Но никто не знал о Симе то, что знала Инка. Как она во сне и наяву мечтала, о чудесных узорах, как мечтала, чтобы первые модницы мира завидовали советским девушкам. Могильщики достали откуда-то гвозди и стали заколачивать ими гроб. А в это время появился попик — старенький, похожий на воробья. Он бежал, взметая пыль полами длинной рясы. Рэм встал перед ним, заслонив Симину мать, и тихо сказал:
— Уходите.
И попик сейчас же исчез между крестами и сумрачными ангелами. А пионеры, комсомольцы, коммунары запели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой», так, как она хотела. И положили на гроб красное знамя революции, тоже, как она хотела. А когда гроб на верёвках стали опускать, на край могилы бросилась Вера Рябчук и забилась в неудержимых рыданиях. Тётя Мотя подняла Веру, прижала к себе и кинула на гроб горсть земли.
— Пусть земля будет ей пухом.
И вслед за ней все сделали то же самое…