Николай и Александра
Шрифт:
Самым тяжким преступлением Распутина было то, что он обманывал императрицу. Он сознательно внушал ей, что у него есть лишь один облик, что он «отец Григорий», «наш Друг», «Божий человек», избавлявший от страданий ее сына и отгонявший от нее страхи. Другой же Распутин – пьяное, ухмыляющееся, наглое животное – существовал для государыни лишь в злокозненных докладах, составленных врагами их обоих. Известный всем как проходимец и лицемер, он старательно прятал от императрицы второе свое обличье. Но кому могло прийти в голову, что царица не ведала об этом? Вот почему появление лжестарца во дворце воспринималось всеми как подтверждение самых гнусных домыслов. Мы можем приписать такое положение вещей ограниченности, слепоте, неведению государыни. И все же тот факт, что Распутин злоупотреблял материнскими чувствами и доверием к нему императрицы, чудовищен.
Как и следовало ожидать, известие об убийстве Распутина особенно тяжело отозвалось не на царе, а на императрице. Узнав, во время совещания в Ставке, об исчезновении старца, государь тотчас вышел из комнаты
Больше всего государь страдал от того, что в преступлении принимали участие члены императорской фамилии. «Мне стыдно перед Россией, что руки моих родственников обагрены кровью этого мужика», – воскликнул, по словам фрейлины, император. «Никому не дано право заниматься убийствами. Знаю, что совесть многим не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь Вашему обращению ко мне», – написал Николай II, отклонив ходатайство великих князей снять опалу с Дмитрия Павловича. Почти пятьдесят лет спустя великая княгиня Ольга Александровна, сестра царя, испытывала то же чувство презрения и стыда за поведение своей родни. «В убийстве Распутина не было ничего героического, – заявила она. – Это было преднамеренным и подлым преступлением. Вспомните два имени, какие и поныне связывают с этим злодеянием. Одним было имя великого князя, внука царя-освободителя; вторым – имя потомка знаменитого рода, жена которого приходилась дочерью великому князю. Это ли не свидетельство того, как низко мы пали».
Вскоре после приезда государя в Петроград было собрано достаточно улик, чтобы предъявить обвинение трем главным участникам преступления. Великий князь Дмитрий Павлович получил предписание продолжать службу в рядах русских войск, находившихся в Персии на турецком фронте. Ссылка спасла ему жизнь, поскольку в России вскоре произошла революция. Юсупов был отправлен в курское имение Ракитное. Год спустя вместе с женой, Ириной Александровной, он покинул пределы России, захватив с собой из всего своего несметного богатства лишь драгоценности стоимостью два миллиона золотых рублей да два полотна кисти Рембрандта. Благодаря роли, которую князь сыграл в убийстве Распутина, престиж его достиг апогея. Что же касается депутата Думы, превратившегося в «национального героя», то наказать его по заслугам было теперь не под силу даже всероссийскому самодержцу.
Гроб с трупом Распутина был тайно доставлен в «часовню Чесменской богадельни, находившейся на полпути между Царским Селом и Петроградом». После вскрытия тело было омыто, облачено и положено в гроб молодой послушницей Акилиной при помощи больничного служителя. Два дня спустя гроб был закопан в часовне святого Серафима, строившейся на опушке Императорского парка близ станции Александровская. На церемонии присутствовала Лили Ден. «Стояло чудесное утро, – вспоминала она. – Небо было голубое, светило солнце, снежный наст сверкал, словно алмазная россыпь. Моя карета остановилась на дороге, и меня провели по покрытому ледяной коркой полю к недостроенной часовне. Вместо мостков на снег были брошены доски, и когда я подошла к часовне, то заметила полицейский фургон, подъехавший к свежевырытой могиле. Через несколько минут я услышала звон бубенцов и увидела Анну Вырубову, с трудом ковылявшую по полю. Вскоре подъехал закрытый автомобиль, и к нам присоединились одетые в траур члены императорской семьи. В руках Ее Величества были белые цветы, она была бледна, но совершенно спокойна, хотя я заметила, что, когда из фургона извлекли дубовый гроб, в глазах ее сверкнули слезы… Священник отслужил панихиду, и, после того как государь и императрица бросили на крышку гроба по горсти земли, царица раздала великим княжнам и нам цветы, и мы кинули их на гроб. Прежде чем крышка гроба была заколочена, императрица положила на грудь Распутину икону с именами ее самой, мужа, сына и дочерей и вложила в руки письмо. Текст его был таков: „Мой дорогой мученик, дай мне твое благословение, чтоб оно постоянно было со мной на скорбном пути, который остается мне пройти здесь на земле. И помяни нас на небесах в твоих святых молитвах.
Александра [84] “»
Глава двадцать шестая
Последняя зима в Царском Селе
В те долгие зимние дни, которые последовали за убийством Распутина, император находился на грани нервного срыва. До предела измученный, в поисках покоя и отдыха, он пребывал в добровольном заточении в Царском Селе. Там, в кругу родных и близких, он жил мирной жизнью, избегая принимать решения, от которых зависели карьеры министров, поставки боеприпасов, судьбы миллионов бойцов и десятков миллионов подданных. Дважды встречавшийся в этот период с царем Родзянко в книге «Крушение Империи» отмечал: «Мне невольно вспоминается
84
Р. Масси намеренно вводит читателей в заблуждение. Такого письма Государыня не писала, а икону в гроб положила Акилина Лаптинская – агент «февралистов». Об этом сообщает Лили Ден, с книгой которой Масси знаком.
– Я утомил вас, Ваше Величество?
– Да, я не выспался сегодня – ходил на глухарей… Хорошо в лесу было…
Государь подошел к окну (была ранняя весна). Он стоял молча и глядел в окно. Я тоже стоял в почтительном отдалении. Потом государь повернулся ко мне:
– Почему это так, Михаил Владимирович? Был я в лесу сегодня… Тихо там, и всё забываешь, все эти дрязги, суету людскую… Так хорошо было на душе… Там ближе к природе, ближе к Богу…»
Целыми днями император не покидал своих покоев. Превратив в картографический кабинет биллиардную комнату, перед входом в которую неподвижно стоял эфиоп, Николай Александрович часами изучал разложенные на биллиардных столах огромные простыни карт театра военных действий. Уходя из комнаты, он тщательно запирал дверь и опускал ключ в карман. Вечером приходил к государыне в ее Сиреневую гостиную и читал ей и А. Вырубовой вслух. Публичные заявления его носили печать некоторой романтичности. 16 декабря царь обратился с манифестом к армии и флоту. Хотя текст был написан генералом Гурко, манифест был выдержан в духе неистребимого патриотизма, присущего государю императору. В нем говорилось, что время для мира еще не наступило, «враг еще не изгнан из захваченных им областей, достижение Россией созданных войною задач, обладание Царьградом и проливами, равно как и создание свободной Польши из всех трех ныне разрозненных ее областей – еще не обеспечено». Заключить мир теперь – значило бы не использовать труды русских воинов: «Труды эти, и тем более священная память погибших на полях доблестных сынов России, не допускают мысли о мире до окончательной победы над врагом… Будем же непоколебимы в уверенности в нашей победе, и Всевышний благословит наши знамена, покроет их вновь неувядаемой славой и дарует нам мир, достойный ваших геройских подвигов, славные войска мои, мир, за который грядущие поколения будут благословлять священную для них память».
Ознакомившись с документом, французский посол задумался над его смыслом и решил, что император «хотел резюмировать своего рода политическое завещание, мотивы национального величия и национального достоинства, подвергшие русской народ испытанию этой войны».
Все, кто встречался в те дни с государем, были потрясены его внешним видом; кое-кто склонен был верить нелепым слухам, будто императрица дает супругу наркотические средства. Как обычно, по случаю русского Нового года в Царском Селе состоялся прием представителей дипкорпуса. Морис Палеолог так описывает эту встречу: «Едва мы заняли наши места, как появляется император, окруженный своими генерал-адъютантами и высшими сановниками. Он проходит по очереди перед персоналом каждого посольства, каждой миссии. Обычный обмен пожеланий и поздравлений, улыбок и рукопожатий. Николай II держит себя, как всегда, непринужденно и просто, принимая даже вид непринужденный; но бледность и худоба его лица обнаруживают истинный характер его затаенных мыслей». От личной встречи у посла осталось тягостное впечатление: «Меня поражает утомленный вид императора, напряженное и озабоченное выражение его лица… Разговор тянется вяло. Мне не удается больше остановить ни взгляда императора, ни его внимания. Мне кажется, мы за тысячу лье друг от друга… Я понял, что уже месяцы несчастный монарх чувствовал себя осужденным, что давно уже он внутренне принес эту жертву и примирился со своей участью».
Похожие мысли возникли и у Коковцова, бывшего председателя Совета министров. Экс-премьер всегда ценил в государе его умение мгновенно, почти интуитивно схватывать суть проблемы и его феноменальную память. Войдя в кабинет государя 23 января 1917 года, Коковцов был поражен происшедшими в императоре переменами: «За целый год, что я не видел его, он стал просто неузнаваем: лицо страшно исхудало, осунулось и было испещрено мелкими морщинами. Глаза, обычно бархатные, темно-коричневого оттенка, совершенно выцвели и как-то беспомощно передвигались с предмета на предмет… Белки имели желтый оттенок, а темные зрачки стали совсем выцветшими, серыми, почти безжизненными… Выражение лица государя было какое-то беспомощное. Принужденная, грустная улыбка не сходила с лица, и несколько раз он сказал мне только: „Я совсем здоров и бодр, мне приходится только очень много сидеть без движения, а я так привык регулярно двигаться. Повторяю вам, Владимир Николаевич, что я совершенно здоров. Вы просто давно не видели меня, да я, может быть, неважно спал эту ночь. Вот пройдусь по парку и снова приду в лучший вид».
В продолжение всей аудиенции «государь слушал меня все с тою же, какой-то болезненною, улыбкою, как-то странно оглядываясь по сторонам». Когда Коковцов задал ему вопрос, «который мне казался чрезвычайно простым… государь пришел в какое-то совершенно беспомощное состояние: странная улыбка, я сказал бы даже, почти бессознательная, без всякого выражения, какая-то болезненная, не сходила с его лица, и он все время смотрел на меня, как бы ища поддержки и желая, чтобы я напомнил ему о том, что совершенно исчезло из его памяти… Государь долго молча смотрел на меня, как будто он собирался с мыслями».