Николай I

Олейников Дмитрий Иванович

Армии сближались, в Петербурге ждали решающих вестей из Крыма.

И дождались. С ними прибыл адъютант князя Меншикова, потрясённый и напуганный. Он был настолько впечатлён невероятной картиной русского поражения, что «даже после семидневной курьерской скачки (а быть может, именно под влиянием этой продолжительной тряски на перекладных) не мог отделаться от испытанного им впечатления» и рассказал о сражении в таком неприглядном, обидном для наших войск освещении, «что Государь рассердился, выбранил его и приказал выспаться» [486] .

486

Милютин Д.Л.Воспоминания. 1843-1856. М., 2000. С. 283-284.

Восемнадцатого сентября князь Меншиков ещё обещал,

что скоро перейдёт в наступление, но вскоре уже докладывал, что неприятель приступил к осадным работам под Севастополем. В 1837 году Николай говорил: «Милости просим сюда англичан, если они хотят разбить себе нос» [487] . Он и теперь надеялся на такой исход, хотя понимал, что это потребует многих жертв. Когда пришло известие о героической гибели адмирала Корнилова, Николай повелел возвести памятник герою на месте его гибели, назвать его именем севастопольский бастион, оказать вдове «исключительные почести», в том числе выплатить большой пенсион. А в новых донесениях Меншикова звучало всё больше пессимизма. Теперь князь считал, что отстоять Севастополь невозможно. В результате 16 октября Николай подписал особый рескрипт о несдаче Севастополя и отправил в самую горячую точку ещё две дивизии и младших сыновей — Михаила и Николая.

487

Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 406.

Подчиняясь высочайшей воле, Меншиков приурочил к прибытию великих князей решающее сражение — наступление под Инкерманом. Начало его было обнадёживающим, но итог оказался печальным: отступление, потеря около десяти тысяч человек. Известия об этом граф Левашёв привёз в Гатчину 30 октября — и царской резиденцией овладело подавленное настроение. Дмитрий Алексеевич Милютин вспоминал, что именно после Инкермана рухнули надежды на успех в Крыму, и не столько из-за потери солдат, сколько из-за потери доверия к способностям и искусству военачальников. Меншиков только добавлял пессимизма, сообщая, что не видит больше надежды на возобновление наступательных действий и предвидит теперь уже скорое падение Севастополя. «Не унывай, любезный Меншиков», — подбодрял Николай давнего друга, но сам унывал всё больше и больше. Одновременно он признавался Михаилу Дмитриевичу Горчакову: «Такое направление его мыслей меня ужасает за последствия. Неужели должны мы лишиться Севастополя… и с падением Севастополя дожить до всех тех последствий, которые легко предвидеть можно… Страшно и думать».

Но думать приходилось — и было страшно. Гатчину засыпал ранний снег. Тяжело заболела императрица, стали опасаться за её жизнь. Фрейлина Тютчева записывала в дневник: «Вид государя пронизывает сердце. За последнее время он с каждым днём делается всё более и более удручён, лицо озабочено, взгляд тусклый. Его красивая и величественная фигура сгорбилась, как бы под бременем забот, тяготеющих над ним. Это дуб, сражённый вихрем, дуб, который никогда не умел гнуться и сумеет только погибнуть среди бури. Со времени болезни императрицы, при мысли о возможной её смерти, несчастный император совершенно утратил бодрость духа. Он не спит и не ест. Он проводит ночи в комнате императрицы, и так как больную волнует мысль, что он тут и не отдыхает, он остаётся за ширмами, окружающими кровать, и ходит в одних носках, чтобы его шаги не были слышны…» [488]

488

Тютчева А.Ф.При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник. М., 2000. С. 113.

Царские именины 6 декабря прошли без особых церемоний, без торжественного выхода, без поздравлений. По вечерам при дворе читали мемуары об Александре I, об эпохе тильзитского унижения. В окружении царя все были уверены: Россию ждет подобная печальная развязка. В знаменательный день 14 декабря Николай выступил с манифестом, в котором ещё звучало решительное: «С железом в руках, с крестом в сердце станем перед рядами врагов», но тем не менее были слышны и намёки на возможность мирных переговоров, «если они будут согласны с достоинствами державы нашей и пользами любезных наших подданных». 29 ноября последовало высочайшее повеление считать каждый месяц пребывания в Севастополе за год службы.

И почти каждый вечер из государева кабинета к военному министру Долгорукову отправлялись целые тетради мелко исписанных самим Николаем листов — с самыми подробными указаниями о формировании, перемещении, распределении, снабжении войск. Дмитрий Алексеевич Милютин видел в таком сверхцентрализованном

управлении не только высокую работоспособность и чувство ответственности императора, но и принципиальный недостаток: «Государь… часто входил в такие подробности, которые только связывали руки и затрудняли их, тем более что при тогдашних средствах сообщения повеления Государя доходили поздно до отдалённых мест, когда по изменившимся обстоятельствам полученные высочайшие указания оказывались уже совершенно несвоевременными» [489] .

489

Милютин Д.Л.Воспоминания. 1843-1856. М., 2000. С. 300.

На Рождество двор переехал в Петербург. В Золотом зале Зимнего дворца уже ждала традиционная ёлка.

Наступающий 1855 год нёс не только пессимистические прогнозы о Севастополе и о неизбежной войне с Австрией (Николай начал говорить о том, что готов защищаться «за Днепром, за Москвой, за Волгой») [490] . Напряжённое ожидание чего-то неожиданного отразил в стихотворении «На новый, 1855-й год» Фёдор Тютчев:

Черты его ужасно строги, Кровь на руках и на челе… Но не одной войны тревоги Несёт он людям на земле! Не просто будет он воитель, Но исполнитель божьих кар, — Он совершит, как поздний мститель, Давно обдуманный удар…

490

Щербатов А.П.Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. Т. 7. СПб., 1904. С. 272.

Глава девятнадцатая.

«НЫНЕ ОТПУЩАЕШИ…»

«Давно обдуманный удар», предсказанный Тютчевым, 1855 год нанёс Российской империи.

Преданный летописец царствования Модест Корф написал в одной из книг: «Император Николай опочил от трудов своих смертью праведника». Самый старательный биограф Николая I, Николай Карлович Шильдер, написал рядом с этой фразой на полях своего экземпляра книги: «Отравился». «Окончательного решения этого вопроса мы не имеем и до сей поры», — признавался любитель исторических загадок Натан Эйдельман в 1984 году [491] .

491

Эйдельман Н.Я.Герцен против самодержавия. М., 1984. С. 18.

Любители тайн истории предпочитают «конспирологическую» версию, которую не жаловавший императора Николая народник Николай Васильевич Шелгунов передал так: «Рассказывают, что, позвав своего лейб-медика Мандта, Николай велел ему прописать порошок. Мандт исполнил, Николай принял. Но когда порошок начал действовать, Николай спросил противоядие. Мандт молча поклонился и развёл отрицательно руками…»

Слухи, начавшие распространяться сразу же после смерти императора, были записаны в дневник студентом Николаем Добролюбовым, через некоторое время «подтверждены» вольным лондонским «Колоколом» Герцена, а потом постепенно начали обрастать показаниями «очевидцев». Всё это позволило некоторым романтическим историкам счесть версию если не достоверной, то вероятной. Появились даже исследования, уверяющие в истинности истории об отравлении-самоубийстве.

Тем не менее при всей обыденности «официальной версии» (осложнение на лёгких после гриппа, перенесённого «на ногах»), именно она остаётся наиболее доказанной как документами, так и новейшими анализами историков медицины [492] . Слишком многие показания независимых свидетелей, в том числе не сговаривавшихся между собой авторов дневниковых записей, перевешивают немногочисленные и к тому же задним числом составленные «воспоминания» даже не свидетелей, а посредников, передающих свидетельства.

492

Медицина и императорская власть в России. Здоровье императорской семьи и медицинское обеспечение первых лиц России в XIX — начале XX века. М, 2008. С. 45—50.