Николай I
Шрифт:
Вагнер, бледный и рассеянный, сидел у рояля, наигрывая одной рукой. У Рекеля закинуты на лоб очки, и неистовый музикдиректор кажется поэтому сейчас добродушным. Отстранив занавес, глядел в темноту окна ширококостый, низкий, грубоватый адвокат из Бауцена, Чирнер, крайне левый депутат саксонской палаты.
– Ищете наши звёзды на небе, герр Чирнер, а? – засмеялся поразительно худой, белозубый офицер в форме коммунальной гвардии.
– Наши ещё не светятся, Цихлинский, – ответил Чирнер. У коренастого адвоката блёклое, скуластое лицо, голова вросла в плечи; во всём холодность и недоверчивость.
– Смотрите, герр фон Цихлинский, – медленно подходя к офицеру, улыбался бородатый доктор Гауснер, – как бы от наших предприятий
Офицер спокоен, очень худ, засмеялся весело.
– Мои предки довольно плохо перешли в тот мир, так что за них не беспокойтесь, доктор, они могут меня встретить с распростёртыми объятиями.
– Кто знает, – бормотнул Чирнер.
Черноглазый, густоволосый, юношей ушедший в Грецию и там получивший чин полковника греческой службы Александр Клаус Гейнце сидел молчаливо рядом с безличным герихтсдиректором из Рохлица Грунером, рассматривавшим фотографии. В кресле читал свежий номер рекелевского «Фольксблатта» розовощёкий кандидат теологии и редактор «Дрезденской газеты» Людвиг Виттих; возле него – адвокат Карл Бетхер, офицер коммунальной гвардии Маршаль фон Биберштейн.
– Бакунин опаздывает, – поднялся Рекель, подошёл к окну, отдёрнул занавес. Все слышали, как рассыпается, силясь, расходясь, дождь.
- Темнота, - пробормотал Рекель, - всё равно как во время факельцуга, который сделали мне с разрешения полиции.
– Остроте рассмеялись, знали, по выходе Рекеля из тюрьмы полиция потушила факелы у факельцуга в его честь. В это время раздался звонок
– Наконец-то, - бормотнул Рекель, взяв канделябр, быстро вышел в сени.
4
Кроме улыбнувшегося дружески Вагнера, Бакунин собравшихся почти не знал. Но вошёл свободно, шумно, приветливо, как к хорошим знакомым.
– Посмотрим, кто не опоздает, когда начнётся настоящее дело, – прохохотал на пороге с Рекелем.
Развязность, бесцеремонность этого огромного человека с непомерно громким голосом не понравились Гейнце, Грунеру, Чирнеру; с застывшей усталой гримасой Чирнер даже не поднялся с кресла. Рекель просил перейти в соседнюю, не видную с улицы комнату. Там, когда все расселись вокруг стола, Рекель в наступившую тишину заговорил:
– Присутствующие знают, для чего мы собрались, я предоставляю слово Чирнеру.
Чирнер, опершись локтями о стол, так что мослаки широких плеч выдались и тяжёлая голова вошла в плечи, заговорил ровно, голосом, привыкшим к выступлениям:
– Всем известно, что мы стоим перед роспуском палаты. Реакция, руководимая Бейстом [280] и Рабенхорстом, это уже решила, мы должны встретить удар ответным ударом. Правительство потело кровью и в то же время опасалось предпринять что-нибудь против народных представителей, но сейчас точные сведения говорят, что фон Бейст идёт ва-банк; они считают, что революция устала, а заговор немецких князей созрел. Министерство Брауна растоптано в прах, теперешнее министерство Гельда не лучше; этот выкидыш умрёт не сегодня-завтра, и на его место встанет реакция. Его, как это ни странно, убьём не мы, а именем короля барон фон Бейст. Он бросит открытый вызов народу, и если мы не поднимем народ на борьбу, то, может быть, не достигнем ничего уж в столетие. Фон Бейст вошёл в согласие с прусским двором, и пруссаки в случае чего окажут соседскую помощь, приведя в порядок Саксонию. Но фон Бейст напрасно думает, у нас есть силы, которые мы противопоставим даже пруссакам. Наша коммунальная гвардия, «отечественные союзы», «гимнастические союзы», мы двинем их в бой с войсками реакции, и Дрезден должен стать вождём немецкой борьбы за требования народа.
280
Бейст Фридрих (1809 – 1886) –
Ещё больше вобрав тяжёлую голову в плечи, Чирнер замолчал. Вагнер, подперев тонкой рукой острый подбородок, обвёл собравшихся прозрачными глазами. Отодвинувшись от стола, закинул ногу на ногу Бакунин. Закинутые ноги казались громадными. Бакунин дымил сигареткой, громадный и взволнованный. Так прослушал он энтузиастическую речь Рекеля о подъёме Дрездена и всей Саксонии на бой. Это было «чересчур лирично». Взгляд Бакунина перехватил Вагнер, улыбнулся вдавленными губами. Говорили Бетхер, Грунер, Гауснер, опоздавший глава отечественного союза Минквиц. Бакунин слушал, беспрестанно поднося ко рту сигаретку. «Ах, эти адвокаты, герихтсдиректоры, полковники, судьи, редактора, это даже не композиторы», – думал Бакунин. Седьмым заговорил он.
– Позвольте беглецу, отдавшему жизнь всецело делу свободы, сказать в кратких чертах о пути, которого должна придерживаться демократия, если она хочет не только славно умереть, но и победить. – Бакунин говорил с мягким русским акцентом, ломано, иногда неправильно.
Бакунин встал. Всем, низко сидевшим, он казался нечеловечески громадным и неудобным. Бакунин был в припадке красноречия. Плыл дым сигареток, трубок, сигар. Бакунин заклинал разжечь, распалить страсти народа, требовал клятвы от всех умереть в восстании.
После него, голосом, привыкшим к команде, заговорил Гейнце о надежде, что коммунальная гвардия встанет на сторону народа. Цихлинский говорил о желании нескольких офицеров биться за конституцию. Виттих – о помощи коммунальных гвардейцев из провинции. И снова в дыму, прервав возбуждённый разговор с Вагнером, заговорил Бакунин.
– Господа! Если сведения Чирнера правильны, а в этом сомнения нет, стало быть, мы имеем перед собой врага в лице нескольких тысяч саксонских войск и ежеминутно готовых войти пруссаков. Этот враг силён, дисциплинирован и организован. Что мы противопоставим ему? Незначительную силу коммунальной гвардии и необученную массу работников? Цихлинский говорит о нескольких офицерах, это прекрасно, но если мы хотим успеха восстания, его должны вести военные, знающие технику дела, могущие оказать организованное, прочное сопротивление. Сейчас в Дрездене много польских офицеров, это опытные вожди уличных восстаний и бесстрашные бойцы…
– Ни за что! – крикнул Гейнце, встав в рост, – вы воображаете, что саксонцы, защищая свою свободу, должны сражаться под командой поляков?!
Его прервал крик сплетшихся голосов.
– Нет, этого нельзя, нельзя, ты не понимаешь обстановки, – кричал, успокаивая Бакунина, Рекель, отводя в сторону.
Дрезден предрассветно серел; уходили тени с Эльбы. Рекель с канделябром шёл через гостиную, провожая гостей. В передней, сгрудившись, разбирали одежду.
– Когда ты, Мишель, вылезешь из своего фрака?
– Рад бы, да не во что! И так боюсь попасться на глаза старым кредиторам, ха-ха-ха, кстати, ссуди-ка, брат, талер, говорят, твой «Фольксблатт» теперь здорово идёт.
Поставив канделябр на тумбу, Рекель вынул мягкий кошелёк, развязывая, полез за монетой.
– Завтра Вагнер дирижирует Девятой симфонией, если не боишься кредиторов иль полиции, пойдём.
– Пожалуй, ради «Freude, schoner Gotterfunken» [281] .
Рассветало тихо, безветренно; в сыроватом от прошедшего дождя воздухе пахло тополями, сыростью; соседняя католическая церковь светлым контуром обозначилась в небе; проводив гостей, Рекель, идя по двору, слышал их далеко замирающие шаги.
281
Друзей, прекрасных искр Божьих (нем.).