Николай II (Том II)
Шрифт:
От принятого решения на душе стало легче, и снова чередой потекли мысли о новом премьере. Государь перебирал одно имя за другим, но во всяком был какой-то изъян или ощущалась какая-то неуверенность в его твёрдом желании последовательно исполнять волю монарха. Николай сожалел, что разрушительная пропаганда против Распутина в высших сферах уже оттолкнула от трона многих, кого можно было бы испытать медными трубами власти. Но никто из молодых сановников не приходил ему на ум, а старых он и так знал слишком хорошо. Единственный, чьё имя всё явственнее поднималось из глубин памяти, был Иван Логгинович Горемыкин. Однажды – и это были трудные для России годы – он уже руководил правительством и показал тогда царю
«Надо бы ещё подумать, но пока это единственная надёжная кандидатура… – решил Николай. И тут же пришло и другое решение – как не обидеть Коковцова, сообщая ему об отставке: – Возведу-ка я его в графское достоинство да дам службу в Государственном совете!.. Вот и успокоится Владимир Николаевич, и грех ему будет творить тогда пакости преемнику и мне…»
От столь полезно проведённой прогулки стало совсем легко на душе. Усталости в тренированных ногах как не было, так и не появилось, но, посмотрев на карманные часы, Николай своей быстрой походкой, за которой не мог угнаться ни один из его молодых адъютантов, направился к Александровскому дворцу. Приближалось время завтрака.
«Сегодня обещал приехать дядя Павел… – вспомнил Государь, – наверное, опять будет просить о том, чтобы ему разрешили ввести его графиню Гогенфельзен к родственникам – великим князьям и к нашему Двору… Maman уже давно готова его простить и принять вместе с морганатической супругой, но Аликс пока наотрез отказывается. А это значит, что «Маму Лёлю» не примут ни в одном великосветском салоне Петербурга. Вот и суетится дядюшка… Но «Мама Лёля» – прелесть! и умница… Она и так десять лет ждала возвращения в Петербург, хотя, конечно, легкомысленная Пистолькорсиха выходила замуж вовсе не за туповатого дядюшку, а за его титул». На губах Императора мелькнула улыбка от приятных воспоминаний о даче Пистолькорсов в Красном Селе, где, в бытность наследником и гусарским ротмистром, Ники проводил весёлые вечера в обществе гвардейских офицеров.
«Надо будет исподволь подготовить Аликс к амнистии дяди Павла и Ольги Валерьяновны…» – решил Николай, подходя к своему дому.
18
Как Николай и предполагал, дядя Павел приезжал к завтраку специально для того, чтобы упросить Императора простить наконец его морганатическую супругу и открыть ей путь в Семью Романовых и, следовательно, в высший свет.
Аликс чувствовала себя плохо и к столу не вышла. Но были и другие, кроме великого князя, гости. Поэтому Павел Александрович смог только после завтрака, в библиотеке, накоротке поговорить с Ники о своём плане введения Ольги Валерьяновны в Семью и некоторых других деталях. Он почувствовал, что Государь не очень расположен говорить сейчас на эту тему, и передал ему записку с изложением всего плана, довольно смелого и новаторского. Император бегло проглядел две странички, понял, что большая часть радикальных предложений навеяна в нём самой Ольгой Валерьяновной, под каблуком которой дядя Павел явно находился, и положил документ в отдельную папку.
– Я подумаю и решу, – с любезной улыбкой сообщил Николай великому князю.
Павел Александрович хорошо знал, что за вежливым и мягким обращением Ники могло скрываться самое неожиданное и жёсткое решение, был почти разочарован тем, что не вырвал немедленно из рук племянника хоть какое-то послабление, но уже ничего нельзя было поделать.
Николай с сегодняшнего утра был готов пойти навстречу просьбе дяди Павла, но он не хотел делать этого единолично, а думал посоветоваться с Аликс, зная, что Императрица очень тонко чувствовала отношение людей и терпеть не могла неискренности и лицемерия.
Теперь, сидя в своём салон-вагоне и попивая чай на пути к Царскосельскому вокзалу, он снова вспоминал разговор с дядей Павлом и последовавший
81
…у Кости – то есть у К.Р. (см. выше).
– Как? – спросил Николай Фредерикса. – Они хотят спорить со мной?! Не согласны с моими резолюциями?
– О, Ваше Величество, великие князья отнюдь не ставят так остро вопрос, они… хм… хм… просто хотят воспринимать то, что Вам, Ваше Величество, будет благоугодно сообщить им… – попытался спасти лицо великих князей старый царедворец, но Государь раскусил его манёвр.
– Милый Владимир Борисович, – ласково погладил он по старой, морщинистой руке Фредерикса, – не выгораживайте моих родственников, а то они совсем от рук отобьются… Ведь они всё чаще и чаще начинают перечить Мне, подавать свои протесты! Только вы, милый Владимир Борисович, способны деликатно разъяснить им, что я не уступлю и прежний порядок будет сохранён! – сказал Николай твёрдым тоном. – Что же касается просьбы Елены Максимилиановны, то полагаю возможным удовлетворить её на всю сумму долга… – вымолвил Государь и начертал соответствующую резолюцию в верхнем углу документа.
Пышные усы барона, державшиеся абсолютно горизонтально, несколько съёжились, и кончики их, завитые вверх, опустились книзу.
Николай заметил эту перемену в облике министра Двора, добродушно улыбнулся в собственные, значительно менее пышные усы и ещё раз ласково положил свою ладонь на рукав придворного мундира Фредерикса.
– Милый барон, – сказал он старику, – попытайтесь дать понять членам Моей Семьи, которым это ещё не ясно, что хозяином земли Русской, а особенно это касается уделов, являюсь Я. И как Бог вразумит Меня, такое решение Я и приму.
Очень довольный собой и прожитым днём, катил Государь в Петербург по самому бархатному железнодорожному пути в мире, чтобы от Царскосельского вокзала быть доставленным в Эрмитажный театр. Он был один. Его отнюдь не тяготило, что обожаемая супруга, хотя и любила театр так же, как и он, по нездоровью последние годы почти не бывала с ним ни в опере, ни в балете, ни в драме. Последний раз она высидела только один акт почти год тому назад на гала-представлении оперы Глинки «Жизнь за царя» в Мариинке в дни юбилея 300-летия Дома Романовых…
Но Николай так любил театр, что до сих пор не пропускал ни музыкальных премьер, ни гастролей в Петербурге сколько-нибудь значительных европейских трупп. Хорошо начатый день должен был и закончиться радостно – пьесой поэта К.Р. «Царь Иудейский», о которой уже столько говорили в Семье, а теперь поставили в Эрмитажном театре.
Выйдя из вагона и сев в авто, Государь приказал Кегресу доставить его не к боковому подъезду на Дворцовой площади, которым обычно пользовался, бывая в Эрмитажном театре, а к парадной лестнице Нового Эрмитажа, по которой избранное придворное общество допускалось на спектакли и концерты в маленький старинный зал, построенный Кваренги для прапрабабки Екатерины.